Филип Рот - Призрак писателя

Ну, разумеется, у нее же была «отличная тема», как сказали девочки из ее английского семинара. «Нам ничего другого не остается, как только, насколько возможно, терпеливо ждать, пока придет конец этим несчастьям. Как евреи, так и христиане ждут, весь земной шар ждет, и многие ждут своей смерти». Но когда она писала эти строки («Тихое, но пылкое чувство — вот в чем соль. Э. И. Л.»), она не тешила себя мечтами, что ее скромный дневник, написанный в убежище, когда-нибудь станет частью свидетельств о больших несчастьях. Никому другому, а только себе она объясняла — забыв о своих больших надеждах, — что она просто описывала, как тяжелы были эти испытания. Записывала, и это помогало все выдерживать; с дневником она общалась, он помогал ей не сойти с ума, а когда быть дочерью становилось такой же мукой, как и сама война, ему она исповедовалась. Только с Китти она могла свободно говорить о том, что все ее попытки поддакивать матери так, как Марго, оказывались безнадежными; только Китти она могла в открытую признаваться в том, что даже не может произнести слово «мамуля» вслух, и признаваться в глубине своих чувств к Пиму, отцу, от которого она хотела, чтобы он любил ее, и только ее, никого больше, «не только потому, что я его ребенок, но потому, что я — Анна».

Разумеется, в конце концов ей, «помешанной на книгах и чтении», должно было стать понятно, что она пишет собственную книгу. Но в основном в свои четырнадцать она думала, как выжить, а не о литературных амбициях. А в писателя она превращалась не потому, что решила каждый день садиться за стол и работать, а потому, что они жили в такой удушающей атмосфере. Вот что вскормило ее талант! В самом деле, не будучи заточенной в этом achterhuis, оставаясь «болтушкой», окруженной друзьями, «резвясь и смеясь», будучи вольной ходить куда угодно, дурачиться, осуществлять все свои желания, разве смогла бы она писать так искусно, так убедительно, так остроумно? Быть может, в этом-то и проблема семинара, думала она, — не в отсутствии больших тем, а в наличии озера, теннисных кортов и Тэнглвуда. Отличный загар, льняные юбки, моя растущая репутация Афины Паллады колледжа «Афина» — быть может, это мне и мешает. Быть может, если бы я снова оказалась запертой в какой-нибудь каморке, питалась бы гнилой картошкой, одевалась в тряпье и сходила бы с ума от страха, тогда бы я сумела написать пристойный рассказ для мистера Лоноффа!

Только когда все с восторгом и нетерпением стали ждать, когда же союзники высадятся, немцы будут разгромлены и начнется золотой век — он в achterhuis назывался «после войны», — она смогла объявить Китти, что дневник, возможно, скрашивал ее подростковое одиночество, но не только. Она два года шлифовала свою прозу и наконец почувствовала, что готова к великим свершениям: «Ты уже давно знаешь, что я больше всего хочу стать когда-нибудь журналисткой, а потом знаменитой писательницей». Но это было в мае 1944 года, когда мысль о том, что в будущем она станет знаменитой, казалась ей не более и не менее несбыточной, чем возвращение в школу в сентябре. О, тот май упоительных надежд! Не будет больше зимы в achterhuis. Еще одна зима, и она бы сошла с ума.

Первый год там было не так уж и плохо; все были заняты обустройством, отчаиваться у нее и времени не было. Они так усердно трудились, чтобы превратить чердак в «суперпрактичный» дом, что отец вынудил всех согласиться и выделить дополнительный закуток, чтобы взять еще одного еврея. Но когда союзники начали бомбардировки, суперпрактичный дом превратился для нее в пыточную. В течение дня две семьи вздорили из-за любой мелочи, а ночью она не могла спать — была уверена, что во тьме придут гестаповцы и всех их заберут. Она ложилась спать, и ее посещали кошмарные видения: перед ней представала ее школьная подружка Лис, которая укоряла ее, что она лежит себе в безопасности в своей постели в Амстердаме, а не в концентрационном лагере, как все ее еврейские друзья: «О Анна, почему ты меня покинула? Помоги, о, помоги мне, спаси меня из этого ада!» Она видела себя «в темнице, без папы и мамы», и это было не самое худшее. До последних часов 1943 года ей представлялось «самое жуткое». Но потом все вдруг прекратилось. Чудесным образом. «А что этому помогло, профессор Лонофф? Об этом написано в ‘Анне Карениной’. Об этом написано в ‘Мадам Бовари’. Об этом — половина западной литературы». Желание — вот оно, чудо. Она вернется в школу в сентябре, но вернется не той девочкой, что прежде. Она уже не девочка. При мысли об обнаженной женщине у нее по щекам катились слезы. Ее мучительные менструации стали источником страннейшего наслаждения. Ночью, в постели, она возбуждалась от собственной груди. Вот какие ощущения — но в одночасье предчувствие жуткой смерти сменилось жаждой жизни. В один прекрасный день она полностью выздоровела, а на следующий, разумеется, влюбилась.