Филип Рот - Призрак писателя

Для него она была мертва уже четыре года, ничего страшного, если так и будет еще месяц-другой. Странным образом она не так уж и страдала, разве что ночью, в постели плакала и просила прощения за то, как жестоко поступает со своим идеальным отцом, которому теперь уже шестьдесят.

Почти через три месяца после того, как она отправила заказ в амстердамское издательство, теплым солнечным днем в начале августа в Бостоне ее ждала посылка — такая большая, что в почтовый ящик магазина «Пилигрим» она не помещалась. На ней были бежевая льняная юбка и чистая белая блузка — она их отгладила с вечера. Волосы, подстриженные весной «под пажа», были с вечера вымыты и уложены, она прекрасно загорела. Каждое утро она проплывала по миле, после обеда играла в теннис и в целом была спортивной и подтянутой — как положено двадцатилетней девушке. Может быть, поэтому, когда почтовый работник вручил ей посылку, она не стала зубами рвать бечевку и не свалилась в обмороке на мраморный пол. А отправилась, размахивая посылкой из Голландии, в парк Коммон и шла, пока ей не попалась свободная скамейка. Сначала она села на скамейку в тени, потом встала и отправилась дальше — гуляла до тех пор, пока не нашла идеальное местечко на солнце.

Внимательно изучив голландские марки — послевоенных она еще не видела — и рассмотрев штемпель, она стала прикидывать, насколько аккуратно удастся распаковать посылку. Она нарочито проявляла невозмутимое терпение, но именно так ей и хотелось. Она ликовала, голова у нее немного кружилась. Выдержка, думала она. Терпение. Терпение — главное в жизни. Когда она наконец развязала бечевку и развернула, ничего не порвав, несколько слоев толстой коричневой бумаги, у нее было ощущение, что то, что она так тщательно освободила от оберток и положила на колени, на чистую и красивую бежевую юбку настоящей американской девушки, это и есть ее выживание.

Van Anne Frank [31] Анны Франк (нидерланд.). . Ее книга. Ее собственная.

Она начала вести дневник всего за три недели до того, как Пим сказал ей, что они отправляются в укрытие. Пока не кончились страницы и не пришлось перейти на бухгалтерские книги, она делала записи в тетради с картонной обложкой, которую он подарил ей на тринадцать лет. Она все еще помнила большую часть того, что случилось с ней в achterhuis, кое-что в мельчайших подробностях, но она не помнила, чтобы из пятидесяти тысяч слов, это описывавших, она записала хоть одно. Она не помнила толком и ничего из того личного, чем делилась со своей воображаемой подругой, которую она назвала Китти, — целые страницы ее излияний казались ей новыми и незнакомыми — как и ее родной язык.

Может быть, оттого, что «Het Achterhuis» была первой голландской книгой, которую она прочитала с тех пор, как ее написала, закончив читать, она первым делом подумала о своих амстердамских друзьях детства, о мальчиках и девочках из школы Монтессори, где она училась читать и писать. Она пыталась вспомнить имена детей-христиан, которые наверняка выжили в войну. Пыталась вспомнить имена учителей — начиная с детского сада. Представляла себе лица хозяев лавочек, почтальона, молочника, который знал ее ребенком. Соседей, живших рядом, на Мерведеплейн. А потом она увидела, как каждый из них закрывает книгу и думает: кто мог предположить, что она такая талантливая? Кто понял, что среди нас жила писательница?

Первые отрывки, которые она перечитала, были написаны за год с лишним до появления на свет Эми Беллет. Читая первый раз, она загнула угол страницы, во второй раз, достав из сумочки ручку, начертила на полях черную многозначительную линию и написала, разумеется, по-английски, «поразительно». (Все, что она отмечала, она отмечала для него, или делала вид, что это его отметка.) «Как странно, иногда я вижу себя словно бы глазами другого человека. Я неторопливо озираю дела некоей Анны Франк и листаю книгу собственной жизни, как будто это чужая жизнь. Раньше, дома, когда я еще не так много думала, мне временами казалось, что я неродной ребенок в своей семье и всегда буду отличаться от Мансы, Пима и Марго. Бывало, по полгода сама для себя играла роль сиротки…» [32] Здесь и далее перевод С. Белокриницкой и М. Новиковой.

Затем она снова прочитала все с самого начала, делая — чуть морщась — маленькие пометки на полях всякий раз, когда натыкалась на то, что он наверняка счел бы «слишком пышным», или «неточным», или «туманным». Но в основном она отмечала куски, которые, как ей казалось, она не могла написать так, ведь она была тогда почти ребенком. До чего красноречиво, Анна, — у нее мурашки по телу бежали, когда она шептала свое имя в Бостоне, — до чего лихо, до чего остроумно! Вот было бы здорово, думала она, если бы я могла писать так для семинара мистера Лоноффа. «Очень хорошо, — слышала она его голос, — это лучшее, что вы написали, мисс Беллет».