Филип Рот - Призрак писателя

Эми рассказала Лоноффу всю свою историю только год назад. Однажды ночью она, истерически рыдая, позвонила ему из нью-йоркского отеля «Билтмор»; насколько он сумел понять, утром она одна приехала поездом из Бостона — на дневной спектакль — и собиралась вечером поездом же вернуться домой. Однако, выйдя из театра, она сняла номер в отеле, где с тех пор и «укрывалась».

В полночь Лонофф, который только что дочитал свою вечернюю порцию и лег в постель, сел в машину и отправился на юг. К четырем он добрался до города, к шести она рассказала ему, что приехала в Нью-Йорк посмотреть спектакль по дневнику Анны Франк, но только к полудню она хоть более или менее внятно смогла объяснить, что ее связывает с этой новой бродвейской постановкой.

— Дело не в спектакле — я бы его довольно легко перенесла, будь я одна. Дело в людях, которые его смотрели вместе со мной. К театру тянулись вереницы женщин, в меховых шубах, в дорогих туфлях, с роскошными сумочками. Это не для меня, подумала я. Рекламные щиты, фотографии, неоновые вывески над входом — это я могла вытерпеть. Но меня пугали женщины, их семьи, их дети, их дома. Сходи в кино, сказала я себе, или в музей. Однако я протянула билет, вошла вместе с ними, и, естественно, это случилось. Не могло не случиться. Там так всегда. Женщины плакали. Все вокруг меня были в слезах. А в конце какая-то женщина позади меня воскликнула: «Ой, нет!» Поэтому я и помчалась сюда, мне нужна была комната с телефоном, чтобы отсидеться, пока я не найду отца. Но как только я здесь оказалась, я забилась в ванную, думала: вот если бы он знал, если бы я ему сказала, им бы пришлось после каждого спектакля выходить на сцену и объявлять: «На самом деле она жива. Не волнуйтесь, она выжила, ей сейчас двадцать шесть лет, у нее все хорошо». Я бы ему сказала: «Ты должен хранить нашу тайну, никто кроме тебя не должен об этом узнать». А если бы его вычислили? Или нас обоих? Мэнни, я не могла ему позвонить. Поняла, что не могу, когда та женщина завопила: «Ой, нет!» Тогда я поняла то, что знала всегда: я никогда больше его не увижу. Я должна быть мертва для всех.

Эми лежала на смятой постели, туго завернувшись в одеяло, а Лонофф сидел в кресле у окна и молча слушал. Он вошел в незапертый номер, обнаружил ее в пустой ванне, все еще в лучшем платье и лучшем пальто: пальто она не снимала, потому что ее так и била дрожь, а в ванне — потому что так она была дальше всего от окна, что было на двадцать этажей выше улицы.

— Ты, наверное, думаешь: что за жалкая история! Что за шутка… — сказала она.

— Шутка? Над кем? Никакой шутки я в этом не нахожу.

— Ну, то, что я это тебе рассказываю.

— Я тебя по-прежнему не понимаю.

— Так это же словно из твоего рассказа. Из рассказа Э.И. Лоноффа… под названием… ну, ты придумаешь, как его назвать. И придумаешь, как рассказать это на трех страницах. Бездомная девушка приезжает из Европы, посещает — она не глупа — занятия профессора, слушает его пластинки, играет на пианино его дочери, буквально растет в его доме, а потом однажды из беспризорницы превращается в самостоятельную женщину, и в один прекрасный день в отеле «Билтмор» она между делом сообщает…

Он встал с кресла, подошел и сел рядом с ней — она снова теряла над собой контроль.

— Да, — сказал он, — абсолютно «между делом».

— Мэнни, я не сумасшедшая, я не псих, я не какая-нибудь девчонка — ты уж поверь, — которая пытается интересничать и подражать твоим сочинениям!

— Мой милый друг, — сказал он, обнял ее и стал баюкать, как малого ребенка, — если все это настолько…

— Ох, па-почка, боюсь, что настолько…

— В таком случае моим сочинениям до тебя далеко.

Вот что рассказала Эми наутро после того, как она одна сходила в театр «Корт», где сидела среди безутешно рыдающих зрителей на знаменитой нью-йоркской постановке «Дневника Анны Франк». Это история, в которую, как рассчитывала молодая женщина двадцати шести лет с потрясающим лицом, завораживающим акцентом, отличным литературным стилем и терпением, по мнению Лоноффа, не уступающим его собственному, он поверит.

После войны она стала зваться Эми Беллет. Она взяла новое имя не для того, чтобы скрыть свое истинное — тогда в этом еще не было нужды, — а чтобы, так она тогда предполагала, забыть свою жизнь. Несколько недель она была в коме, сначала в вонючем бараке с другими больными и голодающими заключенными, потом в убогом походном изоляторе. Дюжину умирающих детей эсэсовцы загнали в помещение на двенадцать коек, укрыли одеялами, чтобы продемонстрировать приближавшимся к Бельзену войскам союзников блага жизни в концентрационном лагере. Тех из двенадцати, что еще были живы, когда туда пришли англичане, перевели в военный полевой госпиталь. Там-то она наконец и очнулась. Она понимала иногда меньше, а иногда больше того, что объясняли ей медсестры, но говорить не говорила. Вместо этого, без воплей и галлюцинаций, она пыталась отыскать способ поверить, что она где-то в Германии, что ей еще нет шестнадцати и что все ее родные умерли. Таковы были факты, оставалось их усвоить.