Филип Рот - Призрак писателя

А что насчет сыновей? Это же не отец Флобера и не отец Джойса корили меня за бесшабашность, речь же о моем отце. И обвинял он меня в том, что я очернил и представил в ложном свете не каких-то ирландцев, а евреев. К которым и сам принадлежу. И которых всего-то пять тысяч дней назад было на миллионы больше.

Однако стоило мне снова начать объяснять свои мотивы, я только сильнее злился. Это ты себя унизил, вот и живи теперь с этим, тоже мне морализатор! А этот Ваптер — никчемный пустомеля! Тоже мне столп общества! А благочестивая красавица женушка, любительница искусств! Сама стоит десять миллионов, а меня корит за «финансовую выгоду». Да еще Аббу Гиллеля Сильвера приплели! Не тратьте время на меня, блудного сына, не расписывайте мне величие Сильвера, мадам, вы моему покойному родичу Сидни и его дружкам-гангстерам Цви Маслянски цитируйте — как вы делаете в загородном клубе у восемнадцатой лунки!

Около одиннадцати я услышал, как городская снегоуборочная машина расчищает грунтовую дорогу за яблоневым садом. Потом грузовик с прикрепленным спереди отвалом снегоочистителя заехал на подъездную аллею и сбросил нападавший за ночь снег в сад — поверх снега за предыдущие тридцать ночей. Маленький «рено» приехал последним, полчаса спустя, медленно подкатил к дому: одна фара сияла, вторая еле светила, дворники на лобовом стекле дергались на последнем издыхании.

Едва услышав, что ее машина подъезжает, я выключил все лампы в кабинете и подполз к окну на коленях — посмотреть, как она идет к дому. Ведь не спал я не только потому, что не мог забыть об укорах отца или о тосте Э.И. Лоноффа: кроме этого, я не хотел пребывать в бессознательном состоянии, когда очаровательная и загадочная гостья этого дома (еще, разумеется, более манящая в образе эротической соперницы Хоуп) будет этажом выше переодеваться в ночную рубашку. Я понятия не имел, как мне этим воспользоваться. Однако просто лежать раздетым в кровати и не спать, пока она тоже будет не спать и лежать почти раздетой в своей кровати, всё лучше, чем ничего. Хоть какое-то начало.

Но, вполне предсказуемо, это оказалось хуже, чем ничего, и никакое не начало нового. Фонарь на занесенном снегом столбе между домом и гаражом погас, а затем, стоя на коленях у двери кабинета, я услышал, как она входит в дом. Она прошла по холлу, поднялась по устланным ковром ступеням, и больше я ее не видел и не слышал еще почти час — я к тому времени воспользовался счастливой возможностью и познакомился еще с одним блестящим курсом — на этот раз для вечернего отделения Школы искусств Лоноффа. Все остальное, ради чего я не ложился спать, мне, естественно, пришлось воображать. Но это куда проще, чем выдумывать что-то, сидя за пишущей машинкой. Для такого рода фантазий не нужно, чтобы твое фото напечатали в «Сэтеди ревью». Даже букв знать не нужно. Достаточно быть молодым — и с этой задачей ты справишься с блеском. Да и молодым не нужно быть. Никем не нужно быть.

Добродетельный читатель, если ты считаешь, что после совокупления всякое животное грустно, попробуй помастурбировать на кушетке в кабинете Э. И. Лоноффа, посмотрим, что ты почувствуешь после этого. Чтобы избавиться от ощущения полного собственного убожества, я немедленно переключился на возвышенное и взял с полки томик Генри Джеймса с рассказом «Зрелые годы» — из него взята одна из двух цитат, пришпиленных к доске. И там, где я позволил себе самым неджеймсовским образом отступить от благопристойности, я прочитал рассказ два раза подряд, пытаясь отыскать все, что могу, о сомнениях — главной страсти писателя, о страсти — его главной цели, и о безумии — надо же! — искусства.

Денкомб, писатель «с именем», после изнурительной болезни поправляет здоровье на английском курорте, куда издатель присылает ему экземпляр его последнего романа «Зрелые годы». Денкомб, сидя в одиночестве на скамейке с видом на море, нехотя открывает книгу и обнаруживает творческую мощь, которой он прежде не достигал. Увы, его талант расцвел, когда у него уже нет более сил отточить ‘«последнюю методу’… которая вберет в себя все его сокровища». Для этого нужна вторая жизнь, а все свидетельствует о том, что первая подходит к завершению.

Когда Денкомб со страхом размышляет о близящемся конце, к нему на скамейку подсаживается словоохотливый молодой человек с собственным экземпляром «Зрелых лет». Он начинает пылко убеждать в достоинствах книги тихого джентльмена, который, как оказывается, читает ее же. Поклонник — «величайший поклонник… которым и гордиться незазорно» — оказался доктором Хью, врачом богатой эксцентричной английской графини, которая, как и Денкомб, живет в отеле и оправляется после некоей тяжелой болезни. Доктор Хью, обуреваемый восторгом по поводу «Зрелых лет», открывает книгу, дабы зачитать вслух один особенно удачный пассаж, но, взяв по ошибке экземпляр Денкомба, а не свой, обнаруживает, что печатный текст в дюжине мест испещрен карандашными правками. На этом сохраняющий анонимность и слабеющий автор, которого вот-вот могут разоблачить — «страстный корректор», вечно стремящийся к совершенству, — чувствует, как болезнь овладевает им, и теряет сознание.