Любен Каравелов - Повести и рассказы

— Отчего паша не велит правоверным начать резать гяуров и жечь их дома? — спросил хозяин кофейни.

— С гяурами справиться нетрудно, а что делать с кометами из Москвы? — спросил хозяин.

— Не будь у гяуров помощников, они никогда не решились бы восстать против нас и поднять на нас руку. Это московская работа, — сказал эфенди.

— Уж коли московская, нам надо сидеть и помалкивать, — заявил ходжа. — Кому из вас кони московцев за шиворот дышали? Я вот дрался с московцами, так знакомы мне и кони ихние, и штыки, и глаза серые. Ежели ты смирный, послушный, московцы тебя и «братом» зовут и водкой потчуют, а коли упрям да горяч — зарежут как собаку. Московец — странный человек! Поклонись ему да пощады попроси, он тебя сейчас же бить и колотить перестанет. Так вот я и говорю: коли тут московская работа, нам надо тихо, смирно держаться. Помните, как под Севастополем было [123] …помните, как под Севастополем было… — Имеется в виду героическая оборона Севастополя русскими (1854–1855) во время Крымской войны. ? Ежели московец придет, так обязательно и француз тут как тут. И пускай себе режут друг друга, а мы полюбуемся. Так-то! Француз и англичанин никогда не позволят московцу царство наше у нас отнять и гяурами нас сделать.

Тут в кофейню вошел турецкий офицер, больше похожий на ком жира, но с огромной воловьей головой. Поклонившись турецкому обществу, он взял длинную трубку, продул ее, набил, попросил у хозяина огня и начал:

— До чего мы дожили! Наши начальники в Царьграде развлекаются по всяким Кехатханам, Татавлам да гаремам своим, а нам тут приходится драться и за здорово живешь кровь проливать. Валия говорит: «Гяуры взбунтовались, появилась комета, через Дунай переправились гайдуки», — и послал нас подавлять восстание. А войско за восемь месяцев жалованья не получало. Соловья баснями не кормят. Гяуры взбунтовались? Ну и пускай бунтуют. Мы сами скоро взбунтуемся. В. Царьграде деньги рекой льются, а мы здесь с голоду подыхаем… Пускай их бунтуют! Кто с голоду умирает, тому не до царств-государств… Кабы райе хорошо жилось, она не бунтовала бы, не старалась бы добиться лучшего. Ведь она вконец разорена. А ежели христиане не могут себя прокормить, так как же нам от голода не подыхать? Ведь они нас кормят. Мы хоть не работаем, а ведь они трудятся в поте лица — и все-таки не могут детей прокормить. Правительству дай, пашам дай, агам дай, жандармам дай, попу дай, чорбаджиям дай, архиерею дай, на строительство и мощение дорог дай, сторожам дай, на барщину ходи, за отпеванье и крещенье плати, за все плати. А откуда взять? Коли и дальше так пойдет, и райе, и мусульманам, и цыганам придется из этой богатой страны бежать, бросив родной очаг и родительские могилы. Царьград превратился в пиявку, умеющую высасывать кровь даже из нерожденных младенцев. Пускай восстают! Не могут правды и справедливости в конаках найти, пусть поищут в горах. Довольно турецким солдатам проливать кровь по прихоти попов и визирей. Ну скажите, с какой стати нам истреблять и резать людей, от которых мы видели только полезное, которых стрижем, как овец?

— Это правильно, — сказал эфенди.

— Тяжелые настали времена! — вздохнул ходжа.

— А московцы в восстании участвуют? — осведомился хозяин кофейни.

— Какие московцы? Московцы сидят у себя дома и даже не думают о нас, — ответил офицер. — Бунтует райя, такая же голодная, раздетая, как мы.

— А что такое кометы? — спросил ходжа.

— Кометами называются христиане, бунтующие против правительства, — объяснил офицер, как человек умный и осведомленный.

Пока в кофейне шла эта политическая дискуссия, у Георгия Пиперкова происходило следующее. Кир Георгий, тяжко стоная, лежал на лавке с завязанной головой, Георгевица, сидя возле него, время от времени меняла ему на голове мокрый платок, а Спиро Трантар стоя успокаивал друга.

— Не волнуйся, кир Георгий! — говорил он. — Будь юнаком! Я на твоем месте махнул бы рукой и сказал: «К чужим плечам свою голову не приставишь». Ты свою обязанность исполнил: вырастил их, людьми сделал, а если они не хотят слушать, что ты им говоришь, — не твоя вина. Не волнуйся.

— Как же мне не волноваться! — возразил больной. — Я их кормил-поил, учил и воспитывал, на ноги их поставил, а они забыли свой долг, на посмешище меня выставили! Ты говоришь: не волнуйся! У кого нет детей, тот не знает, каково отцу, у которого сыновья оказались негодяями. Господи боже, за что караешь? Что я теперь паше скажу? Ведь от стыда сгореть придется!