Борис Могильнер - Березонька

И вдруг Даня сделал страшное открытие: «Украл! На фабрике украл!»

В первое мгновение он хотел спрятать сумку куда-нибудь подальше, закопать в снег. Даня сделал шаг в сторону, в сугроб, но в это время Дойвбер показался за забором и погрозил сыну здоровенным кулаком.

Растерянный мальчик побрел домой. Он не почувствовал, как с ресницы соскользнула слеза и, пока ползла к подбородку, превратилась в льдинку. Он шел спотыкаясь, с трудом неся тяжелую сумку.

Ветер, дувший прежде в спину, сек сейчас лицо. Но Даня теперь не закрывал щеки рукавицами. Он думал об отце. «Как же это? — недоуменно спрашивал он себя. — Значит, папа ворует и вот таким способом в нашем подвале все появляется. Там все ворованное».

С этой мыслью Даня примириться не мог. То, что он узнал, было ужасно.

Какая-то встречная женщина, взглянув на него, ахнула:

— Быстрее потри нос! Отморозил! — и стала ему помогать. — В такую стужу ребенка на улицу пускают, — возмущалась она. И шла с Даней до тех пор, пока тот не сказал, что он пришел домой.

Увидев сына, Хава всплеснула руками:

— Что с тобой, Данюшка?!

Мальчик грустными глазами посмотрел на мать и отвернулся. Он боялся зареветь.

До самого вечера Даня не проронил ни слова.

— Радуйся, — сквозь зубы процедила Хава, когда муж переступил порог, возвратясь с работы. — Говорила тебе… Просила.

— Смирно! — произнес Дойвбер, тревожно косясь на жену, которая стояла с утюгом в руках у кучи белья. Из-за белоснежной простыни столяр заметил высунувшиеся концы красного галстука сына и поморщился. — Данька где?

Поджав губы, Хава кивнула на перегородку.

Несколько мгновений отец и сын хмуро стояли друг перед другом.

— Ничего, заживет, — сказал Дойвбер, осмотрев пятна на лице сына.

— Я завтра обратно отнесу, — отчетливо проговорил Даня. Губы его дрожали.

— Щенок! — взвизгнул столяр. — Погубить хочешь? Я те отнесу, молокосос!

До этой минуты мальчик в глубине души надеялся, что все будет хорошо, что все, все объяснится, уладится. Но его надежда не оправдалась.

— Как сказал, так и сделаю! — с упрямой решительностью подтвердил он.

С перекошенным от злобы лицом Дойвбер шагнул к сыну.

Хава мгновенно выросла между ними.

— Дойвбер, опомнись! — закричала она, расставив руки.

— Все равно отнесу! — отчаянно произнес Даня.

Дойвбер грубо отстранил жену, сделал еще один шаг и оторопел: большие глаза сына теперь были стального цвета и смотрели твердо и решительно.

Жена столяра Матвея Гринмана, которую он при народе величал Басей Наумовной, а наедине с грубоватой лаской звал просто старая, задумала приобрести поросенка. Страсть держать в хозяйстве живность засела в ней с тех самых лет, когда она, еще молодая, вместе со всей семьей — отцом, матерью да девятью братьями и сестрами — работала на земле. Это было в Крыму, близ Джанкоя.

Бася Наумовна шныряла по всему базару, металась между торговыми рядами… Нелегко ей угодить. Сами судите: тот дорог, этот беспородный, третий вроде и по цене подходит, и породой вышел, да уж больно худ. Вот тут кто-то и надоумил ее съездить в Ставищи. Колхоз-де продает. Лучше, говорят, не сыщешь нигде. И дешево, и выгодно.

На подъем Бася Наумовна была уже, увы, тяжеловата. Путешествие бог весть куда пугало бедную женщину. Подумала-подумала, да и перепоручила она это дело мужу. Вместе с деньгами Матвею, само собой, были даны и строжайшие инструкции.

Поездка та долго откладывалась, никак не удавалось заполучить отпуск. Тормозил начальник цеха. У того каждый раз находилось для Матвея какое-то спешное задание. Но однажды он сам взял да и подошел к мастеру.

— Собирайся, — бросил тот. — В деревню строители едут. Прихватят тебя. Обратись к технику. Живо.

Мебельный комбинат, где столярничал Матвей, строил в тех самых Ставищах птицеферму. Шефский подарок фабрики. Кое-что сделал для новостройки и Матвей: связал оконные рамы, дверные полотна сколотил. Было дело. Было, да забылось. С верстака долой — из головы вон. Об этом и напомнил техник-смотритель.

В грузовик набилась бригада плотников. Матвей успел сбегать домой, к своей Басе Наумовне, и вовремя вернуться. Тяжело дыша, он подошел к кабине.

— Мое почтение гвардейцу! — бойко окликнул техник. — Узнаю! Как же! Спасибо за окна-двери. В помощь нам? Милости просим.

Матвей нахмурился, зажал крепко под мышкой мешок, впопыхах сунутый ему женой, обронил:

— Я к вам не касаемый. Вы — особо. Я — сам по себе.