Борис Могильнер - Березонька

В путь Давид Исаевич отправился налегке, с одним полупорожним чемоданишком. Взял лишь пижаму, бритву да туалетную мелочь. Уже перед самим уходом из дому хватился, что впопыхах забыл поесть, и быстренько наскреб полный целлофановый кулек снеди из холодильника, казалось бы, дочиста опустошенного утром на проводах к морю жены и младшего сына. Лучше б, конечно, с таким грузом расправиться дома, но подгоняло время: до поезда оставалось минут сорок — как раз дойти до вокзала.

Давид Исаевич быстро шагал по тропе вдоль края выемки железной дороги. Внизу весело поблескивали рельсы, пригвожденные костылями к чернеющим шпалам на перине из щебня. Склоны рукотворного оврага щетинились нежной муравой.

Был канун Первомая. Приближение праздника ощущалось даже здесь, на задворках города. За высокими, глухими заборами, ограждавшими всевозможные склады, элеватор, хлебзавод с его дразнящим ситным духом, развевались флаги, привлекали внимание красочные полотнища плакатов.

Целый день сегодня у Давида Исаевича стойко держалось приподнятое настроение. Наверно, оттого, что заря начиналась изумительными, несказанными красками, или потому, что это великолепие в природе прежде всех заметил сын и, волнуясь, дрожащим голоском заставил старших обратить внимание на открытое им потрясающее диво, а возможно, тут сработала и другая причина: прощаясь с женой, Давид Исаевич снова, в который уже раз и опять словно впервые, увидел, как она мила, привлекательна, молодо выглядит, хотя позади у них серебряная свадьба.

Он с воодушевлением прочитал в институте лекцию, потом консультировал курсовые работы, вместе с редколлегией доделывал стенную газету индустриально-педагогического факультета, развернутую на четырех ватманских листах.

— Кажется, удалась, — тихо произнес он, обласкав ее напоследок взором и ставя свою подпись ответственного редактора в нижнем правом углу.

Радости, как и беды, редко приходят в одиночку. Высшая аттестационная комиссия утвердила жену доцентом. Старший сын поступил учиться, на сей раз, надо думать, основательно. У младшего вырезали миндалины, он перестал хворать и вот укатил на юг, закрепить здоровье. А недавно случилось то, чего Давид Исаевич ждал долго, почти безнадежно. Из Москвы пришла бумага о реабилитации, с уведомлением военкомата о восстановлении офицерского звания, и, наконец, самое знаменательное событие — прием в партию.

Всегда можно найти предлог для веселья, как и для уныния, впрочем, все зависит от настроя. Руки целы, ноги есть, чем не повод? И сердце имеется. Давид Исаевич точно знал, где оно у него находится: пошаливало изредка. Но все равно ему хотелось верить, что он еще крепок, силен, молод и многое впереди — промчалось ведь только сорок пять…

Он шел и, вытянув губы, насвистывал разные мелодии.

Вдали замаячили в солнечной позолоте крыши башен вокзала, походившего на древнюю крепость. Немного спустя обнажились зубцы стен с зияющими щелями бойниц. А когда Давид Исаевич достиг поворота дороги, меж двумя островерхими теремами вспыхнуло название станции — Мирославль, — выведенное крупной старославянской вязью.

Сюда чаще всего тащил его гулять сынишка. Поскребыш обожал встречать эшелоны, шумно вырывавшиеся из выемки, и провожать, прислушиваясь, как они с замирающим грохотом скрываются в глубине, точно в туннеле. Ему нравились прогулки и в метель, и в тихие морозы со скрипом снега под валенками, и в паутинную пору бабьего лета, и в зной. Он любил следить, как вешние воды, сперва лишь с колдовскими шорохами, потом с журчанием и пеной, буйно обрушиваются по скатам оврага вниз, грозя растерзать русло рельсов.

Вместе с малышом Давид Исаевич зяб и блаженствовал, мок под дождем и ликовал, заражаясь веселым вдохновением. Разное вспоминалось ему здесь в такие минуты: тут грустил и мечтал, оставлял следы подошв, отправляясь заочником — с грузом трех десятков лет за плечами — на сессии, сдавать зачеты и экзамены. Однажды бежал вот по этой дороге, встревоженный телеграммой мамы: «Немедленно приезжай — серьезно болен папа». После выяснилось, мать сознательно скрыла скорбную весть и телеграфировала, когда отец был уже мертв. «Как ты могла врать?» — произнес оглушенный горем Давид Исаевич. И в ответ услышал: «Боялась, что инфаркт и тебя сразит, если сразу — всю правду».