Ольга Мирошниченко - В сторону южную

— Мы задами в больницу проедем?

— Нет! — почему-то восторженно откликнулась круглолицая, с ясными карими глазами, ее собеседница. — Там роют. Надо через Беговую.

— Через Беговую крутиться сто лет. Ну, прощай, — кивнула Вера Сергеевна ясноглазой.

— Прощай, милейшая, — откликнулась та без сожаления. — Я в гости к тебе скоро с Костиком приду, зверье твое показать ему надо.

— Приходи, — Вера Сергеевна закрыла дверцу.

_____

— Ты хочешь, чтобы я снова пошел с тобой в виварий? — спросил Петька.

В зеркальце я поймала удивленный взгляд Веры Сергеевны. Она смотрела на Петьку.

— Ничего я не хочу, — холодно ответила я, — но только книги выискивать у букинистов будешь теперь сам.

— Я никак не могу понять, отчего ты так…

— Да и правда, что хорошего в вивариях этих, — торопливо сказала Вера Сергеевна, — долго их помнишь. А что делать, может, и нельзя без них.

Теперь Петька с удивлением уставился на нее.

— А почему? — начал он, но мы уже подъехали к длинному, современной постройки зданию с широкими стеклянными дверями.

— Ты помнишь, — вдруг на «ты» обратилась ко мне Вера Сергеевна, — твоя собака, а то начальница здесь строгая, а виварий за корпусом, справа.

— Помню, помню, — заверила я.

— А может, мне лучше пойти? — неуверенно предложил Петька, но ему не ответили ни я, ни Вера Сергеевна.

Стараясь не стучать каблуками, — за деревянным барьером гардероба виднелась низко опущенная голова в белой косынке женщина дремала, — я пересекла вестибюль и по лестнице, ведущей вниз, спустилась в прохладу коридора. Солнечные блики впереди, на белом кафеле стены, показали, что выход на улицу открыт.

Двор, окруженный облицованными розоватой плиткой корпусами с высокими окнами, был ухожен и чист. В центре его красовалась круглая клумба. Из гущи цветов прозрачным плоским веером вырывалась струя воды и рассыпалась разноцветной маленькой радугой.

Я остановилась у клумбы, прислушалась, не доносится ли откуда-нибудь лай. Но все вокруг было тихо, и тогда я пошла направо, к желтому одноэтажному домику с высоким крыльцом.

У входа в домик, на пороге, лежал резиновый коврик, пропитанный чем-то, пахнущим резко и приятно. Запах этот напомнил забытое, деревенское, напомнил лошадей, их сбрую, телеги с черным вязким дегтем, сочащимся из ступиц колес.

Я в неуверенности застыла на пороге: слишком чисто и даже шикарно было здесь: высокое зеркало в вестибюле, темное полированное дерево панелей на стенах. Но вдруг откуда-то снизу раздался звонкий отчетливый лай, и я помчалась на него. Опыт вел меня верно, в конце коридора первого этажа оказалась лестница, ведущая вниз, к стеклянной двери.

Я открыла дверь и удивилась: запаха псины не было, а был другой — домашний, борща и чуть подгоревших котлет.

«Это, наверно, больничная кухня, — подумала я. — Но тогда зачем в этом коридоре так много железных дверей, и почему перед каждой резиновый коврик, и кто лаял здесь?»

Тихое позвякивание железа где-то в невидимой мне, но, судя по звуку, с открытой дверью комнате было знакомым и мирным. Стукнула крышка кастрюли, послышались тихие голоса, и я пошла на них.

В комнате, с единственным окном, расположенным вровень с землей, за столом, придвинутым к стене, на круглых медицинских табуретках сидели спиной ко мне две женщины в белых халатах. Они обедали. Перед ними стояла большая эмалированная кастрюля, ручка половника торчала из нее. Одна из женщин привстала и, потянувшись, налила в тарелку густого красного борща.

«Это последний шанс найти его, — вдруг подумала я, застыв на пороге комнаты. — В Тушине его нет», — почему-то подсказало мне предчувствие.

— Ну, устал муж, пришел злой с работы, так подойди к нему, причеши, дай газету, — поучала та, что подлила себе борща, — повези в парк погулять. В Химки, например, рядом же с тобой Химки, чудный парк.

— Там дом нетерпимости, — свежим строгим голоском ответила другая, — все целуются на скамейках.

— Так и вы поцелуйтесь, — оживилась советчица, — вспомните былые дни.

Я представила себе, как мы с мужем целуемся на скамейке в Химках в тени густых лип, и, чтоб удержать смешок, кашлянула.

Женщины тотчас повернулись ко мне на вертящихся табуретах.

— Вы к кому? — спросила та, что учила жить подругу, большая, с аккуратно уложенной пышной прической. Встала, одергивая белый халат. Фигура у нее была добротная, с широкими бедрами и покатыми плечами. Халат стеснял разворот этих плеч, и расстегнутая верхняя пуговица, давая ему свободу, открывала круглую белую шею и начало пухлой высокой груди.