Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Чучик сидел один в комнате, три другие клетки были пусты.

Увидев нас, поднял уши, высунул нос между прутьями и с шумом втянул воздух.

Потом он, не обращая на меня внимания, прыгал на дверь, скреб о нее лапами, пока я, торопясь, неловко пыталась пристегнуть к ошейнику поводок, который, к счастью, не пропал — был аккуратно привязан к прутьям решетки.

Он потащил меня по коридору к выходу с силой, неожиданной в его сухощавом теле, а за спиной Валентина Романовна что-то обсуждала с, помощницей, не торопясь за нами.

— Да ничего, ладно, Валентина Романовна, неудобно как-то сейчас, такая милая женщина, она и так торопится, — услышала я голос девушки.

— Но не обязательно сегодня, когда из отпуска вернется.

— А ничего, как-нибудь одолеем.

«Наверное, он теперь стоит денег, — подумала я, — надо сказать, что я привезу, забыла захватить». Я остановилась, чтоб подождать женщин, но Чучик вдруг резким и сильным движением вырвал из моих рук поводок и, одним прыжком преодолев ступени крыльца, бросился прочь. Я не успела вскрикнуть, а через секунду поняла, что не убежать он надумал. Свободный, с волочащимся по земле ремешком, он кругами носился по двору. Бег его был стремителен и прекрасен. Он с наслаждением вытягивал в длинном прыжке худое узкое тело, потом вдруг останавливался, падал на землю, приникал к ней, распластавшись, вскакивал и снова принимался носиться кругами. Никогда уже теперь не забуду я радости и счастья его. В движении своем он влетел на клумбу, раскрыв пасть, подпрыгивая, стал ловить брызги искрящегося фонтана. Скрылся в цветах и лежал там долго, невидимый и безмерно, так, как, наверное, никогда не смогла бы ощутить, счастливый этим прекрасным миром.

— Это что же там за вольный сын эфира? — спросил мужской голос. Мы обернулись. У крыльца стоял мужчина в белом халате и рядом с ним собака.

— Вот, хозяйка объявилась, — сказала торопливо Валентина Романовна и пошла красными пятнами.

Мужчина был сух, с худым острым лицом. Остро блестели необычайно чистые стекла его очков в золотой оправе. Довольно крупный, пушистый пес с перевязанной стерильно белым бинтом шеей, стоящий рядом с ним, доброжелательно помахивал хвостом и ласково заглядывал в лицо Валентине Романовне.

— Я заведу его, не беспокойтесь, — с готовностью вины сказала Валентина Романовна. — Идем, Пушок.

Пес вопросительно посмотрел на мужчину.

Но мужчина не отрываясь смотрел на Чучика.

— Конечно, это не по правилам, — пробормотала смущенно Валентина Романовна, — но случай исключительный, а деньги хозяйка вернет, — она мельком взглянула на меня, и я по этому взгляду и растерянному лицу девушки поняла, как она сердита на нас и на себя.

Мужчина молчал и все так же, не отрываясь, глядел на Чучика.

— Конечно, я нарушила законы этики, — упавшим голосом еще раз попыталась спасти положение Валентина Романовна, — я должна была дождаться вас, потакая жара, а женщина…

— Этики? — спросил мужчина и посмотрел на Валентину Романовну так, словно вернулся откуда-то издалека и впервые увидел нас всех.

— Я говорю, что вас должна была дождаться…

— Был такой человек — Альберт Швейцер, — сказал мужчина, и Валентина Романовна стала вся внимание и головой закивала, подтверждая, что знает и помнит Швейцера.

— Так вот, он сказал, что этика — это уважение ко всякой жизни, ко всякой, а не только к человеческой. Его в седьмой, — неожиданно закончил он и погладил пушистого пса по голове. — Он умница и очень нам дорог. Очень, — повторил он с нажимом, — так что уж, пожалуйста, повнимательнее.

— На нас, по-моему, — начала Валентина Романовна… Она снова обрела достоинство и уверенность.

— Знаю, знаю, вы на высоте, — успокоил ее мужчина.

— Идем, Пушуля, — позвала девушка, — идем, сахарку дам.

Но пес вдруг навострил уши, чуть подался вперед. Только сейчас он заметил Чучика.

— Нельзя тебе, братец, — сказал мужчина и положил ему на голову неожиданно широкую и крепкую руку с коротко обрезанными ногтями.

Но пес и не рвался — просто хотел получше разглядеть, что происходит с этим странным незнакомым безумцем. Он смотрел на Чучика с мудрым и спокойным превосходством, будто сознавая, что тайна, к которой он теперь приобщен, благородство его миссии навсегда отделили его от смешного, неистово радующегося жизни остроухого мокрого дуралея.

— Ничего, Пушок, ты тоже скоро будешь так бегать, — утешил его мужчина, и пес быстро и, как мне показалось, насмешливо глянул на него. Он не принимал соболезнований, и во всей повадке его было ощущение равенства человеку в блестящих очках, равенства и бесконечного доверия.