Ольга Мирошниченко - В сторону южную

— Ну и не ходи.

Петька замолчал, ошарашенный моим ответом.

— Иди спать, — повторил муж еще сердитее, — сколько раз говорить.

— Но я хочу знать, — возмутился Петька, — вон она даже с тиранами нас сравнила из-за этого пса.

— Да при чем здесь тираны?

— Как при чем? Ты же сама их вспомнила.

Что ответить ему? Сказать, что на работе был трудный год и я очень устала к концу его? Что меня извела жара, неизбывные домашние хлопоты? Что чувствую себя одинокой? Что, может быть, в семье должно быть двое детей, потому что сейчас, когда он уже вырос и живет своей непонятной и далекой жизнью, утешением и заботой моей могло бы стать другое, еще беззащитное и нуждающееся во мне существо? А может, сказать о самом главное: о том, что вот первый раз я сделала нечто, выходящее за круг моих обычных семейных дел и обязанностей. Совершила не бог весть какую большую странность, приведя в дом несчастную собаку, но этой маленькой странности оказалось достаточно, чтобы мне дали почувствовать, что глупый поступок заслуживает лишь холодного недоумения, что мой удел стирать, гладить, делать жизнь мужчин удобной и легкой, и уж во всяком случае не осложнять ее своими непонятными и ненужными «фантазиями».

Я машинально убирала посуду и не могла, не решалась дать ни одно из этих объяснений. Никогда в этой уютной кухне не говорили о таких вещах. Даже когда Петьки не было и мы жили с мужем вдвоем. Тогда, давно, еще в пору нашей молодости, муж, рассказывая как-то об откровенности своего товарища, назвал ее душевной распущенностью, и слова эти запомнились мне, на всю жизнь оставшись предостережением, запомнились и строчки, которые он тогда прочитал:

— Мысль изреченная есть ложь, — сказала я сыну и улыбнулась.

Но он не улыбнулся мне в ответ, смотрел все так же напряженно и внимательно.

— Ну а все-таки? — спросил он.

— Я вмешалась в его судьбу, понимаешь, вмешалась, и тем самым взяла на себя ответственность за нее. Он ведь не просил меня вмешиваться.

— Но у тебя же есть и другая ответственность. Вот мы завтра уезжаем, и ты обещала мне шорты…

— Слушай, даже мне эти шорты надоели, — угрожающе сказал муж, — что ты о них заладил.

— А я не о них, — ощетинился Петька и даже покраснел, он, видно, не ожидал такого предательства от отца. — Ты ведь сам говорил, что в доме кавардак и в дорогу не собрались. Говорил? — И, не давая мужу ответить, спросил меня: — А зачем люди заводят собак? Вот ты, зачем Волчка завела? — Он, видно, твердо решил выяснить что-то важное ему.

— Для тебя.

— Для меня?

— Да. Чтобы ты рос добрым.

— А почему я должен стать добрым, если у меня собака?

— Я надеялась, что ты почувствуешь, поймешь, что у этого существа на всем огромном свете никого нет.

— И твои надежды не оправдались? — спросил сын.

— Кажется, нет, — я заставила себя прямо посмотреть ему в глаза, хотя мне было очень трудно сделать это: никогда я еще не говорила ему таких жестоких слов.

Но сын выдержал эти слова и мой взгляд выдержал.

— И еще меня огорчило, что ты так и не понял, что меня удручает. Ведь не только… — Но сын перебил меня:

— А меня огорчило, что вот с собачкой возиться ты находишь время, даже когда дел у тебя полно, а когда я о чем-нибудь попрошу, то…

— Я тебе последний раз говорю, иди спать, — взорвался муж, — устроил здесь выяснение отношений! Немедленно спать!

— Это не я устроил! — Петька вскочил, рывком дернул к себе том Моммзена, и его любимая чашка старого фарфора, мой подарок, с нежным звоном рассыпалась по полу, словно лепестки опавшего цветка, множеством тонких изогнутых осколков.

— Довольна? — спросил муж, когда дверь Петькиной комнаты с громким стуком закрылась за ним.

— Освободи, пожалуйста, стол, мне надо гладить. — Я все никак не могла попасть вилкой утюга в черный штепсель на стене.

— Освободил. — Он громко двинул стулом, встал из-за стола и ушел.

Утро пришло незаметно. Я увидела его, когда, догладив последнюю рубашку, положила ее на верхушку высокой стопки других и подошла к окну.

Утро это было печальным и робким. Словно чувствуя, что скоро туманная прохлада сменится ослепительной жарой, все вокруг замерло, и ни один звук не нарушал покорной тишины. Окна дома напротив были открыты, и мне показалось, что там, в сумраке комнат, люди не спят и тоже слушают тишину, поняв, что она предвещает.