Ольга Мирошниченко - В сторону южную

Муж и сын еще не ужинали.

«Ждали, пока согреют и подадут», — с раздражением подумала я и, нарочно громко гремя посудой, принялась накрывать на стол.

Муж и сын пришли без зова, точно вовремя, как только я разложила по тарелкам котлеты и горошек.

«Вот рефлекс, — все с тем же недоброжелательным чувством отметила я, — Павлов и тот бы удивился».

— А себе чего ж не положила? — спросил муж.

— Не хочется, — коротко ответила я и повернулась к плите, став к ним спиной. Я ждала, что они спросят о Чучике, и все не могла придумать ответа пообиднее. Но они, казалось, просто забыли о нем. Привычные звуки раздавались за моей спиной, тихий стук приборов, шуршание переворачиваемой страницы, — муж пришел с газетой, — и эти привычные мирные звуки вдруг вывели меня из себя, показались оскорбительней любой насмешки. Я заплакала и, чтоб они не видели моих слез, подошла к окну и стала смотреть на окна дома напротив.

Свет их расплывался и двоился.

Я понимала, что позволяю себе то, чего не позволяла никогда, — дамскую истерику, что смешно в тридцать восемь лет плакать из-за привычного равнодушия близких, но, как только виделся мне Чучик, лежащий сейчас по их воле там, в подвале, на мокром от нечистот цементном полу, среди печальных и невиновных в своем несчастье собратьев, слезы катились быстрее, а злость на людей, спокойно ужинающих за моей спиной, охватывала с новой силой.

— Мам, чаю дашь? — спросил Петька.

Я повернулась к ним, сняла с плиты чайник и вдруг перехватила быстрый насмешливый взгляд, которым обменялись муж и сын.

— А печеньица? — попросил Петька.

Молча я вынула из буфета пачку печенья, положила со стуком на стол.

Волчок, увидев знакомую обертку, тотчас уселся передо мной на задние лапки, загородив проход к плите.

— Ничего тебе не будет, злой пес, — сказала я ему и, впервые за всю его жизнь в нашем доме, довольно сильно толкнула ногой. Он покачнулся, но удержался в позе тушканчика и лишь укоризненно посмотрел на меня.

Петька тихо фыркнул.

— Странно все-таки видеть неискоренимый и смешной антропоморфизм у кандидата технических наук, вполне современной и, я бы сказал, вполне взрослой женщины, — сказал муж, будто делясь своими долгими размышлениями, и начал намазывать на печенье масло.

Он любил давать всему четкие научные определения, и манера эта всегда меня немного раздражала: будто если найти термин, обозначение какому-то явлению, явление это станет понятным или заслуживающим снисходительной насмешки, как мой антропоморфизм.

— А мне кажется странным, — стараясь говорить спокойно, ответила я, — что двое вполне взрослых мужчин лишены сочувствия, я уже не говорю о несчастной собаке, но даже к близкому человеку.

— Но нельзя же жизнь этих мужчин из-за несчастной собаки превращать в ад? — с усталостью долготерпения пояснил муж.

— История человечества — цепь трагедий и несправедливостей, а ты плачешь над судьбой жалкого пса, — заметил Петька и аккуратно перевернул страницу толстого тома.

Моммзен — увидела я имя автора на корешке — «История Рима».

Уже давно, со второго класса, единственной и сильной страстью сына стала история. Он знал ее великолепно, все свободное от уроков время читал толстые фолианты, и в пристрастии этом я всегда видела неосознанное противодействие закоренелому техницизму родителей. Но сейчас эта поглощенность делами многовековой давности уже не казалась мне такой безобидной, я вдруг увидела в ней черты характера человека равнодушного, стремящегося отделиться от радостей и боли реальной жизни.

— Вот как? — насмешливо спросила я сына. — А по-моему, для тебя это просто цепь давнишних событий, ты ведь никогда не задумывался над тем, что испытывали, например, поляне, когда князь Святослав поджег их дома, или над тем, что…

— Дома подожгла Ольга, — перебил меня Петька, — и не у полян, а у древлян. И потом, ты говоришь о людях, а речь идет о собаке.

— Совершенно верно, — одобрил Петьку муж, — совершенно верно. Пес этот не ощущает никакого горя и давно спит, пока ты проливаешь над ним слезы. Рефлексы работают четко: наступила ночь — надо спать, наступит утро…

— Лошади едят овес и сено, — продолжила я, — и, кстати, вы не знаете, где он сейчас, и вас это даже не волнует, так что нечего мне про рефлексы рассказывать, не хуже тебя знаю.

Я начала вытирать посуду.

— Мама, ты так разволновалась, что даже потемкинское полотенце взяла, — сказал Петька и засмеялся.