Ольга Мирошниченко - В сторону южную

— Ну, ведите его! — приказал Леша.

Молча, мимо Веры Сергеевны, стоящей спиной к нам возле стеклянного высокого шкафчика, наткнувшись за дверью на тихо охнувшего и торопливо отскочившего дога, мы вышли на улицу.

Когда вслед за Лешей я шла по длинному, выложенному, как и все здесь, кафелем коридору подвала, то думала уже лишь о доме: не лег ли Петька спать голодным, что делает муж и за что первым делом браться мне по возвращении. Я снова испытывала чувство вины перед ними за неуместную и ненужную кутерьму, которую затеяла в доме, за то, что остались они без ужина, за демонстративный несвоевременный свой уход.

Чучик шел веселее. Он, как я заметила, любил перемены, оживлялся, ожидая от них счастливого решения своей судьбы. Время от времени, подняв острую мордочку, заглядывал мне в лицо, и я улыбалась ему ободряюще. Но как только Леша остановился у железной двери, загремел ключами и за дверью тотчас раздался многоголосый лай, сердце мое сжалось болезненным предчувствием. А когда дверь открылась, я поняла, что предчувствие меня не обмануло.

В большой, без окон, комнате, выложенной все тем же белым кафелем, с серым цементным полом, вдоль стен стояли клетки. Запах ужасный, — ни с чем не сравнимый запах нечистот и псины, ударил в нос, остановил меня на пороге. Чучик попятился, потянул ремень. А я стояла как столб и смотрела на мечущиеся в ярком свете стосвечовой лампы фигуры в клетках.

В каждой клетке находилось по нескольку собак, трудно было сосчитать по сколько, так бесновались и мельтешились четвероногие узники.

Леша, не обращая внимания на их жалобы, ярость и отчаянные вопли, обходил клетки по кругу, заглядывая в каждую, и что-то соображал. Лишь мимо одной прошел, не задержавшись. В ней неподвижно и молча стоял огромный пес. Среди мечущихся, беснующихся, бросающихся на прутья, стонущих и визжащих своих собратьев он один был спокоен и неподвижен. Могучий, с бурой густой шерстью, с мохнатой головой, величиной со средний арбуз, с полукруглыми медвежьими ушками, он не мигая смотрел мне в глаза, и я не могла оторваться от его тяжелого остановившегося взгляда. Это был собачий бунтарь, разбойник, закованный в цепи. Но тяжести цепей этих, соединяющих железный ошейник с прутьями решетки, он, казалось, просто не ощущал. Стоял прямо, высоко и спокойно подняв голову.

— Леша, — спросила я, забыв даже о Чучике, — Леша, зачем его так?

— Уколы делать, — сразу поняв, о ком идет речь, ответил Леша, — иначе не совладаешь. Ему б не место здесь, да клетки нет в изоляторе подходящей. — Он наклонился к Чучику. — Не кусачий?

— Нет, нет, — машинально ответила я.

— Тогда ведите, они здесь только хозяину доверяют.

И тут до меня дошло, что в этом визжащем смрадном аду останется Чучик, останется по моей вине, может, навсегда.

— Лешенька, — сказала я, и губы у меня вдруг предательски задрожали, — а в другое место нельзя?

— Другого места нет, — твердо ответил Леша и вдруг быстро наклонился, подхватил Чучика, сделал несколько шагов, откинул щеколду и одним движением бросил Чучика в клетку. Но в последнюю секунду, когда он уже закрывал решетчатую дверь, Чучик проскользнул в щель, рванулся ко мне. Леша успел повернуться, схватил его за хвост, вернул назад. И в несмолкаемом хоре собачьих стенаний я услышала отчаянный крик Чучика.

— Леша, — сказала я, стараясь говорить твердо, — я забираю его, выпустите.

— Ничего! — подмигнул мне Леша. — Ничего с ним за ночь не случится, не умрет. — Он тихонько вытеснил меня в коридор.

____

В гремящей разболтанными дверцами крошечной машине катила я по брусчатке трамвайных путей Масловки, и в ушах стоял крик несчастной собаки, а волосы, одежда и вся кожа, казалось, уже навсегда пропитались запахом его смрадной ночлежки. Это был запах моего поражения, но теперь я твердо знала, что заберу Чучика завтра утром, найду хозяев и только после этого смогу тронуться в путь. Только после этого, какой бы гнев и недовольство домашних ни пришлось мне испытать.

Потом, часто вспоминая тот вечер, я пыталась восстановить и понять чувства, которые вызвала во мне вежливая и робкая собака, оставленная мною в подвале. Сентиментальностью я никогда не отличалась, стремлением к благотворительности тоже, так что же заставило меня, глотая слезы, шептать себе:

— Ничего, ничего, Чучик, я тебя не оставлю. Все будет в порядке, пускай они не думают, что так вот всегда буду подчиняться.

Они — это муж и Петька.

И что остановило меня у сгорбленной фигурки на тротуаре? Жара, истрепавшая нервы? Усталость после года напряженной работы? Может быть. Но было и еще нечто, словно в резонанс попавшее с состоянием моего тогдашнего одиночества. Одиночества тридцативосьмилетней женщины, у которой спокойная семейная жизнь, любимая работа, нескончаемые хлопоты по дому и все в этом доме установилось. Установилось прочно, без бед, но и без радостей.