Ольга Мирошниченко - В сторону южную

«Потерялась», — отметила я и крикнула Волчку:

— А ну, прекрати это! — дернула сильно ремешок и пошла к дому. Волчок нехотя поплелся сзади. На углу я обернулась, уверенная, что собаки уже нет на прежнем месте, что она, передохнув, снова пустилась в поиски дороги к дому. Но у светофора темнела все та же согбенная фигурка. Какой-то человек остановился рядом, наклонился к ней, и собака тотчас испуганно рванулась вперед. Завизжали тормоза, собака метнулась и, волоча по земле поводок, наискось перебежала улицу. По тому, как тяжел был ее бег, как разъехались широко лапы, когда, трясясь и хватая раскрытой пастью горячий воздух, уселась она теперь уже на нашей стороне улицы, поняла и увидела я смертельную ее усталость.

«Дам ей попить и накормлю», — успокоила я себя, оправдывая совершенно странные и недопустимые свои действия. А заключались они в том, что, к огромной радости Волчка, я подошла к собаке и, наступив ногой на поводок, спросила ее:

— Ну что, пес, потерялся?

Пес глянул на меня коротко и равнодушно, как на что-то постороннее, не относящееся к течению его несчастной судьбы и не способное изменить это течение.

Но когда, присев перед ним на корточки, я начала перечислять собачьи имена: Джек? Джон? Тузик? — он, навострив уши и подавшись вперед, уставился в мои глаза с выражением такой готовности помочь и такой муки от сознания невозможности этой помощи, что, торопясь и путаясь, я шептала, не переводя дыхания: Шарик, Кузьма, Рекс, — и с каждым новым именем светлые подпалины бровей над его золотистыми прозрачными глазами сдвигались в страдальческом ожидании все теснее и теснее.

— Чучик? — уже в отчаянии, ласково спросила я.

И вдруг уши, острые, чуткие уши лайки, дрогнули. Пес наклонил голову набок и слабо вильнул хвостом.

— Чучик! — радостно забормотала я. — Чученька! — и погладила осторожно по голове.

Пес встал и посмотрел на меня вопросительно.

— Пойдем, я покормлю тебя и попить дам, — сказала я и тут же подумала с ужасом: «Зачем? Что за дурацкая идея!»

«Покормлю и отпущу, не так это много времени займет, а все же легче ему будет, — может, он просто одурел от усталости и не может поэтому найти свой дом, а отдохнет и сообразительней станет. Попрошу Петьку отвести на прежнее место», — утешала я себя, ведя уже двух собак к дому.

В лифте я разглядела его как следует.

Худой и мускулистый, в другие, более счастливые времена был он, наверное, красивой собакой. Но сейчас густая, цвета каленых орехов, шерсть его слиплась от жары и пота в короткие сосульки, тонкие лапы дрожали и разъезжались на гладком линолеумовом полу лифта. Сел он в углу кабины, привалившись всем дрожащим как в ознобе сухощавым телом к деревянной стене, и, не сводя с меня взгляда слезящихся, словно от яркого света прищуренных глаз, время от времени нервно и длинно зевал. Волчок сунулся к нему, но, почувствовав, видно, запах беды, отошел тотчас, лишь коротко рыкнул, на всякий случай. Мы смотрели в глаза друг другу, смотрели долго, и первой, не выдержав его страдания и загнанности, отвела взгляд я. И сразу же натолкнулась на свое отражение в зеркале. Увидела свое лицо и засмеялась.

Мои слипшиеся, крашенные хной волосы были того же цвета, что и шерсть Чучика, а в покрасневших, обведенных темными тенями глазах застыло то же выражение нескончаемого бега и загнанности этим бегом, и одиночество, и робость.

«А может, это он нашел меня на улице и ведет к себе домой, чтобы я отдохнула и отдышалась перед новым бегом», — улыбнувшись себе в зеркале, подумала я. Но улыбка вышла жалкая, — такая бывает у человека, пересилившего себя и улыбнувшегося шутке, открывающей печальную тайну его жизни.

Лифт остановился.

— Иди, Чучик, — тихо позвала я, и он тотчас, тяжело вздохнув, встал.

«И все-таки это безумие. В доме кавардак, масса дела, а я тащу приблудного пса. А может, они обрадуются, — маленькое развлечение — и не рассердятся на меня», — попыталась успокоить я себя и тихонько открыла дверь квартиры.

Но разочарование ждало меня сразу, как только переступила порог. Волчок, до сих пор довольно спокойно реагировавший на Чучика («Видно, понял, что у собрата несчастье», — наивно предполагала я), в доме преобразился. Здесь он был хозяин и тотчас же дал это почувствовать. Вихрем, не дождавшись, пока я сниму с него ошейник, убежал в комнату, и оттуда сразу же донесся его громкий, возмущенный лай. Он жаловался на меня мужу, и через секунду они оба появились на пороге.