Йозеф Рот - Тарабас. Гость на этой земле

— Не путайся, — сказал монах, — я пришел по весьма печальному делу. У нас в монастыре лежит больной. Скоро он умрет! У тебя живет полоумный Шемарья. Ты сделал доброе дело! Взял его к себе! Хотелось бы мне, чтобы у всех христиан были такие добрые сердца!

Уже спокойнее, но по-прежнему недоверчиво Ниссен обронил:

— Господь велит быть милосердным!

— Но люди редко исполняют веления Божии! — отозвался Евстахий. — Ты добровольно взял на себя нелегкое бремя. Наверняка ведь тебе очень трудно приходится с этим Шемарьей! Как, по-твоему, я могу с ним поговорить?

— Досточтимый господин, это невозможно! — сказал торговец Ниссен. И посмотрел на рясу, на четки, на крест. Монах понял его.

— Ладно, — сказал он, — может быть, пойдешь со мною? Видишь ли, больной, который лежит у нас, говорит, что не может умереть, оттого что скверно обошелся с Шемарьей. Сперва Шемарья должен простить его. Понимаешь? Вполне возможно, — продолжал Евстахий, решив сделать уступку еврейской рассудочности, — вполне возможно, что говорит он в лихорадке, просто бредит. Но ему надобно помочь, чтобы он умер спокойно. Понимаешь?

— Хорошо! — сказал Ниссен. — Я пойду с тобой.

И торговец Ниссен, не без опаски, провел монаха вверх по узкой лесенке в чердачную каморку Шемарьи. Возле двери он сказал:

— Я войду первым, досточтимый господин. — Он вошел, но дверь закрывать не стал.

Шемарья оторвался от большой книги, которую словно бы читал вечно. За спиной Ниссена, хозяина и друга, он углядел пугающую, чужую, пухлую фигуру монаха в коричневой рясе, захлопнул книгу, встал и прижался к стене. Костлявая голова оказалась на фоне круглого потолочного люка, единственного окна в каморке, и он напомнил кроткому брату Евстахию святого или апостола. Шемарья вытянул из слишком коротких рукавов тощие руки навстречу гостям. Губы у него дрожали. Но он молчал.

— Шемарья, послушай хорошенько! — начал Ниссен, шагнув к столу. — Тебе совершенно нечего бояться! Этот господин пришел сюда не затем, чтобы сажать тебя в тюрьму. У него к тебе просьба, небольшая, пустяковая просьба! Скажи «да». И мы сразу уйдем!

— Чего он хочет? — спросил Шемарья.

— У него дома лежит умирающий! — Ниссен кивнул на монаха, который по-прежнему стоял в дверях. — И этот умирающий говорит, что некогда очень скверно с тобой обошелся! А поэтому не может спокойно умереть. Ты должен сказать, что не держишь на него зла! Тебе достаточно только сказать «да».

Наступило молчание. Потом Шемарья покинул свое место. И, к удивлению Ниссена, громко произнес:

— Я знаю, кто он! Пусть умрет спокойно! Я не держу на него зла! — И, к величайшему изумлению торговца, Шемарья обошел вокруг стола, подошел к Ниссену, поднял правую руку, приложил друг к другу ногти большого и указательного пальцев и сказал: — Ни вот столько зла я на него не держу! Пусть умирает спокойно! Так ему и скажи!

В келье брата Евстахия, на его постели, лежал Николай Тарабас. Он ждал. На каменном полу подле кровати горел костер, чтобы согреть больного. По другую сторону сидел один из братьев.

Евстахий вошел, и Тарабас сел в постели.

— Он прощает тебя! — сказал Евстахий.

— Вы сами с ним говорили?

— Сам! — ответил Евстахий.

— Как он? Еще способен понимать и разумно говорить?

— Очень даже способен! — ответил Евстахий. — Он все в точности понял. Он умнее, чем все думают!

— Так-так. А его сын?

— Про своего сына он ничего не говорил!

— Жаль! — Тарабас снова лег на подушку. Потом сказал: — Я бы хотел, чтобы похоронили меня в Коропте. Известите о моей смерти отца, мать, сестру и генерала Лакубайта.

То были последние слова Тарабаса. Скончался он вечером, на закате солнца. Сквозь зарешеченное оконце кельи оно еще бросало восемь красно-золотых квадратов на одеяло, по которому в последнюю секунду пробежала легкая дрожь.

Полковника Николая Тарабаса похоронили в Коропте, со всеми воинскими почестями, какие положены полковнику. С музыкой и салютом. Короптинские евреи тоже проводили его на кладбище.

Отца, который доковылял до могилы со своими двумя дорогими эбеновыми тростями, сопровождали его жена в черной вуали и старый слуга Андрей.

После похорон родители сели в черную коляску. Правил упряжкой Андрей. Никто из присутствующих не видел в глазах старого Тарабаса ни слезинки.

По дороге коляска обогнала роту, которая, печатая шаг, возвращалась в казармы.

Брат Евстахий заказал надгробие, красивую плиту из черного мрамора. О Тарабасе Евстахий знал только даты: родился, умер. Будь это возможно, он бы выгравировал на камне вот что: «Чудак, заслуживший небеса». Но такая надпись была не к месту. И брат Евстахий размышлял над подходящей.