Тарабас меж тем очистил свою тарелку, неторопливо, основательно и весело. Стемнело, Кристианполлер уже засветил в трактирном зале большую керосиновую лампу.
— Ну, мне пора! — сказал Федя, забирая у Тарабаса пустую тарелку. Он хотел сказать: тебе тоже пора идти! Но пока что выжидал. — Далеко идешь?
— Нет, — сказал Тарабас, — я почти что дома! — Он встал, поблагодарил Федю и зашагал по главной короптинской улице. По обе ее стороны уже начали отстраивать сожженные и разрушенные домишки. Перед недостроенными жилищами снова сидели болтливые женщины. Девчонки в развевающихся юбках, размахивая руками, гнали на ночной покой новое поколение кур, уток, гусей. Пищали младенцы. Плакали детишки. Евреи в черном торопливо шли, закончив дела. Пестрые лавчонки закрывались одна за другой. Громыхали железные засовы. На небе поблескивали первые звезды.
Тарабас шел куда глаза глядят. В конце главной улицы тропинка ответвлялась вбок, на луг. Она вела на еврейское кладбище. Невысокая стена серела в синеве летней ночи. Ворота были на замке. В домишке привратника и могильщика еще горел свет. Тарабас бесшумно перелез через стену. Некоторое время топтался меж рядов сотен одинаковых надгробий, зажег спичку, осветил угловатые письмена, которых не умел прочитать, оглядел диковинные изображения: две благословляющие ладони с растопыренными пальцами и большими пальцами, которые касались один другого, льва с орлиными крыльями на спине, шестилучевую звезду, две раскрытые книжные страницы, полные непонятных букв. У последнего ряда могил — узкое пространство ожидало следующих усопших евреев — Тарабас руками разрыл землю, выкопал ямку, снял один из двух мешочков, которые носил на груди, положил в ямку, снова засыпал землей, разровнял ее руками. Закричал сычик, взлетела летучая мышь, ночное небо изливало глубокую сияющую синь и блеск звезд. Это была рыжая борода, думал Тарабас. Она меня пугала. Я ее похоронил… Он опять перелез через стену и пошел обратно. В городке Коропте царила полная тишина. Только собаки, слыша шаги Тарабаса, принимались тявкать.
На ночь он устроился в одном из домишек, который только-только начали восстанавливать. Там пахло влажным раствором и свежей побелкой. Тарабас спал в углу, проснулся с восходом солнца и вышел наружу. Ему встретились первые набожные евреи, спешившие в молельню, он остановил их и спросил, где живет Шемарья. Они удивились его вопросу и долго молча смотрели на него.
— Не бойтесь! — сказал Тарабас, и ему почудился чей-то смех, когда он произнес эти слова. Разве кто-то еще боялся его? Впервые в жизни он произнес эти слова. Смог бы он произнести их, когда еще был могущественным Тарабасом? — Мы давние знакомцы, Шемарья и я, — добавил он.
Евреи переглянулись, потом один сказал:
— Спросите про Шемарью у мелочного торговца Ниссена. Вон в той синей лавочке, третий дом от рыночной площади!
Мелочной торговец Ниссен сидел перед самоваром, в котором варились кукурузные початки, среди своих пестрых товаров, высматривал покупателей. Это был неторопливый пожилой мужчина с седой бородой и солидным брюшком, весьма уважаемый гражданин Коропты и страстный благотворитель, твердо веривший, что за свою сердобольность попадет на еврейские небеса.
— Да, — сказал он, — Шемарья живет у меня на чердаке. Бедный дурачок! Вы знали его раньше? И историю его знаете? Тут был тогда новый полковник, по имени Тарабас, да забудется его имя, но говорят, его уже хватил удар, очень легкая смерть для такого злодея! Этот полковник выдрал бедному Шемарье бороду! Аккурат когда он собирался похоронить Тору. С тех пор он вовсе повредился умом. И не может работать. Вот я и сказал себе: прими его, Ниссен! Что делать? Он живет у меня, как брат. Поднимитесь наверх!
Шемарья обитал в крохотной каморке с круглым люком вместо окна. На деревянной лавке лежала постель в красную клетку. На этой лавке он спал. Когда Тарабас вошел, он сидел у голого стола, читал большую книгу и тихонько напевал себе под нос. Должно быть, решил, что к нему зашел кто-то из знакомых, потому что поднял голову далеко не сразу. И тотчас его лицо исказил испуг. Ужас холодным пожаром стоял в его широко распахнутых глазах. Напев оборвался, Шемарья оцепенело смотрел на Тарабаса. Губы шевелились, но не слышалось ни звука.
— Я попрошайка! — сказал Тарабас. — Не бойся! — И добавил: — Мне бы кусок хлебца!
Лишь через некоторое время еврей Шемарья понял. Язык он понимал плохо и, должно быть, просьбу Тарабаса уразумел лишь по худому платью, осанке, жесту. Пронзительно хихикнул, поднялся, боязливо прижался к стене и так, вполоборота к пришельцу, все еще хихикая, шмыгнул к постели. Достал из-под подушки кусок черствого хлеба, положил на стол и показал пальцем. Тарабас приблизился к столу, Шемарья притиснулся к лавке. Тарабас увидел вокруг худого веснушчатого лица еврея короткую, жидкую седую бороду веером, с несколькими голыми шрамами, будто мыши ее выгрызли. Жалкий венчик из плохонького серебра, уже немного отросший.
Читать дальше