Все давным-давно кончилось! — сказал себе Тарабас.
В жаркие полуденные часы летних дней его теперь все чаще знобило. Большое, все еще сильное тело поневоле уступало лихорадке, сопровождавшей его сквозь чудесные летние дни как совершенно особенная, персональная зима. Нежданно, всякий раз по своему неисповедимому капризу, она наскакивала на Тарабаса. Он уже не противился, как не противятся тени, сопровождающей каждого человека. Иногда он, вконец измученный, оставался лежать возле дороги, чувствовал доброе солнце и сияющее небо словно сквозь толстую, холодную стеклянную стену, мерз и дрожал. Лежал и дожидался болей в спине и в груди и скверного кашля. Все это приходило с некой регулярностью и ожидалось как надежные, верные враги. Порой изо рта Тарабаса текла кровь. Пятнала красным сочную зелень склона или светлую земляную серость дороги. Очень много крови пролилось на глазах у Тарабаса, очень много пролилось по его приказу. Он выплевывал ее, красную, текучую жизнь. Она изливалась из него. Порой, когда чувствовал, что совсем слабеет, он заходил в кабак, доставал из мешочка деньги и выпивал стопку водки. А после чувствовал голод, как в давние времена. Казалось, его тело еще помнило давнего Тарабаса, которого некогда вмещало. Желудок еще чувствовал голод, горло — жажду. Ноги еще хотели идти и отдыхать. Руки еще хотели трогать и хватать. Когда же наставала ночь, глаза закрывались, и на Тарабаса нисходил сон. А с наступлением утра ему приходилось вроде как будить самого себя, ругать собственные члены, потому что они были слишком ленивы и усталы, он приказывал ногам шагать, командовал ими, как некогда командовал полком.
Каждое пятнадцатое число он приходил в большой зал столичного почтамта. И его регулярно поджидал молодой человек, вручавший ему пенсион. Эти встречи происходили не без некого немногословного церемониала. Тарабас прикладывал два пальца к фуражке, а молодой человек почтительно снимал шляпу. Говорил «большое спасибо!», когда Тарабас подписывал квитанцию. И опять снимал шляпу.
Но однажды он задержался чуть дольше обычного, посмотрел на Тарабаса и сказал:
— Если позволите, дам вам совет, господин полковник: вам нужно пойти к врачу. Может быть, что-нибудь сообщить его превосходительству?
— Нет, не говорите ему ничего! — ответил Тарабас.
Он поглядел на свое лицо в маленьком зеркальце медицинских весов, с недавних пор установленных в зале почтамта, дабы придать ему последнюю современную законченность. И увидел, что глаза глубоко запали, а на висках проступила густая сеть голубых жилок. Стал на весы, бросил монетку в автомат. Весил он, в одежде, сорок девять килограммов.
С улыбкой он вышел наружу, как человек, который теперь точно знает, что делать. Город он покинул той дорогой, по какой несколько месяцев назад его вез крестьянин-молочник. Милей дальше дорога разветвлялась. И в этом месте стояли две старые, посеревшие от непогоды таблички со стрелками. На той, что слева, читалось полустертое слово: «Корила». На другой стрелка указывала вправо, на Коропту. Тарабас зашагал по дороге в Коропту.
Шел он медленно, почти опасливо. Не хотел добраться в городок до вечера. Словно растягивал предвкушение неминуемого счастья, которое ожидает его в Коропте. Завидев первые дома городишка, уже под вечер, он почувствовал, как сердце забилось быстро и радостно. Еще один поворот — и впереди завиднелась стена постоялого двора «Белый орел». Тарабас позволил себе сделать привал. Впервые за долгое время он ощутил летнюю умиротворенность окружающего мира. И лихорадка его не трясла. В вечернем сиянии перед глазами у него плясала веселая туча позлащенной солнцем мошкары. Он следил за этим спектаклем. Воспринимал его как своего рода почетную встречу. Солнце опускалось, мошкара улетела, Тарабас встал. Когда он подошел к постоялому двору Кристианполлера, уже свечерело. Федя стоял возле большой коричневой двери на приставной лестнице, наливал керосин в красный фонарь, висевший на железном пруте, торчащем из стены.
— Хвала Иисусу Христу! — крикнул Тарабас Феде.
— Во веки веков. Аминь. Сейчас спущусь! — деловито отозвался Федя. Слез вниз, с бидоном в руках, сказал: — Заходи!
Тарабас сел на бочонок во дворе. Перед собою он видел кладовку. Стены свежепобеленные, двери новые, выкрашенные черной краской. Федя принес мясо с картошкой и пиво, и Тарабас, указывая на кладовку, спросил:
— Что это там?
— Теперь часовня! — ответил Федя. — Долгое время про это никто не знал. Но в один прекрасный день здесь чудесным образом явился образ Богоматери. Представляешь: сам собой! Она вдруг сошла со стены, раскинула руки и благословила солдат, которые раньше тут ночевали. Потом народ принялся бить жидов, но пришли священники, стали проповедовать, что евреи, мол, тут ни при чем, невиновны они. Мой собственный хозяин, трактирщик здешний, тоже еврей. И вправду невинный, как первый снег. Даже сделал из кладовки часовню. По воскресеньям тут служат святую мессу. Да и для дела неплохо. Крестьяне-то ждут не дождутся конца службы, чтобы поскорей в кабак двинуть. Работы у нас полно. По воскресеньям выручка больше, чем в дни свиной ярмарки!
Читать дальше