Эми Фридман - Два лета

Мне не сразу удается понять, что это. На рисунке не Бернис. Нет. На нем кудрявая большеглазая девочка в белом платьице, она стоит посреди макового поля. Маки не красные, эскиз сделан углем. Но я-то знаю, что они ярко-красные на полотне, что висит в галерее «Прованс». Передо мной эскиз Fille. От удивления у меня вырывается короткий смешок, он эхом отдается в пустой студии. Я и не знала, что существует эскиз моей картины. Перевернув листок, читаю надпись на обороте.

Там дата – пять лет назад. И слова: «Элоиз, Ле-дю-Шеман». Так, погодите. Ничего не понимаю. Перечитываю надпись и хмурю брови. Меня опять разбирает смех: ерунда какая-то, как может быть написано «Элоиз» на обороте моего эскиза? Но смех этот странный и неестественный, слишком громкий.

Элоиз? Элоиз, которую я знаю, которая спит наверху, в папином доме? Или какая-то другая? Там должно быть написано «Саммер». Саммер. Саммер. Саммер. Элоиз тут ни при чем. Так ведь? В голове крутится какая-то ужасная мысль, темная и скользкая. У Элоиз светлые кудряшки и большие глаза. И пять лет назад она спокойно могла быть здесь, в Ле-дю-Шеман. Могла действительно стоять на том маковом поле. Но зачем папе ее рисовать?

В голове все схлопывается, будто закрыли дверь. Я встаю, сжимая эскиз в руке. Стены студии давят. Нужно отсюда выбраться. Запах скипидара как отрава. Плохо соображая, делаю пару шагов назад, но не отрываю взгляда от коробок с эскизами, смутно припоминая, что так и не нашла Бернис и что мне скоро надо идти на встречу с Жаком. Вот только Жака и всего остального, что казалось таким важным пару секунд назад, как бы больше не существует.

Я разворачиваюсь и выбегаю в сад, где уже начался дождь. Ливень. Холодные капли падают мне на руки и ноги, на нос и щеки. Должно быть, со стороны кажется, будто я плачу. Поверхность бассейна вся в ряби, дождь хлещет по листьям лимонных деревьев, заливает кусты лаванды. Я продолжаю бежать, сжимая в руке быстро намокающий эскиз. Мне все равно. Мне даже хочется увидеть, как уголь потечет, чтобы все улики исчезли.

Когда я добегаю до дома, то не в силах отдышаться. Что мне теперь делать? Подняться с эскизом к себе, забраться в постель? Притвориться, что сегодня еще не наступило? Я открываю дверь и захожу, мокрые сандалии хлюпают по полу. Едва не спотыкаюсь о роскошный кожаный чемодан… Чемодан. Кто-то при ехал. Из кухни доносится мужской голос. Очень знакомый. Он говорит по-французски. Отвечает женщина, тоже по-французски.

Вхожу в кухню. Вивьен у стола, разделывает курицу, а папа сидит, перед ним тарелка. Курицу готовили для него.

– Привет, пап. – Голос у меня тихий, сдавленный.

Он поднимает голову, его глаза округляются. Вивьен, оторвавшись от курицы, тоже смотрит на меня.

– Саммер! Девочка моя! – Папа, сияя, вскакивает со стула. – С днем рождения! Боже, ты так выросла и похорошела!

Он бросается ко мне с распростертыми объятиями. Я лишь смотрю на него. Он такой, каким я его помню: светлые с сединой волосы зачесаны со лба назад и лежат волнами, лицо загорелое, немного новых морщинок вокруг зеленых глаз. На нем темно-синие джинсы и белая рубашка на пуговицах, сверху куртка из тонкой коричневой кожи. На большом пальце краска. Когда он меня обнимает, то пахнет тоже точно так же, как я помню: кремом для бритья и мятной жвачкой вместе с краской и скипидаром. Сейчас я задохнусь.

– Солнышко, что с тобой? – спрашивает папа, все еще сжимая меня в объятиях, но уже не так крепко. – Ты вся дрожишь. – Он убирает руки и отходит на шаг, нахмурившись.

Тогда я осознаю, что вся мокрая, волосы прилипли к лицу, счастливый сарафан промок насквозь, а к груди прижат влажный эскиз. Еще я понимаю, как, должно быть, бледна, безжизненна и холодна моя кожа.

– Что случилось? – Папа прикладывает ладонь к моему лбу. – Почему ты оказалась под дождем? – Я не отвечаю, он хмурится сильнее, морщинки становятся заметнее. – Ты обиделась из-за Берлина? – с грустью спрашивает он. – Солнышко, прости меня, пожалуйста. Но я уже вернулся, и нам столько надо наверстать…

– Почему на моем наброске написано «Элоиз»? – спрашиваю я.

Папино загорелое лицо белеет.

– Что? – шепчет он.

Я протягиваю ему эскиз, мокрая бумага вот-вот порвется. За папиной спиной раздается громкий стук. Я понимаю, что Вивьен выронила разделочный нож. Он лежит на кухонном полу, как брошенное орудие убийства. А сзади шаги, легкие, почти бесшумные. Шаги призрака. В кухне появляется Элоиз, как в первый день, в кружевной сорочке, золотистые локоны разбросаны по плечам.