Эми Фридман - Два лета

Однако я неожиданно нашла удовлетворение в упорядочивании хаоса: освободила стол, тряпкой протерла пыль, подписала папки в ящиках стола, привела в порядок разрозненные документы. «Неужели это я?» – думается мне, пока я рассматриваю безупречно чистый стол. Будто за дело взялась другая Саммер.

Сажусь, скрестив ноги, на прохладный деревянный пол и принимаюсь за еще одну большую коробку с эскизами. Папа сказал, что к лету переправил сюда из Парижа все старые наброски, чтобы было откуда черпать вдохновение.

Под успокаивающее шуршание кисти месье Паскаля я наклоняюсь над коробкой и начинаю просматривать большие рулоны бумаги. На одних неясные, выполненные углем силуэты – поначалу они напоминают мне размытые фото. На других, вроде наброска стоящей на пляже в отдалении женщины, прорисовано больше деталей.

Вдруг мне попадается эскиз, который кажется знакомым. На нем почтальон, толкая перед собой тележку, идет по засаженной деревьями городской улице. Через минуту я понимаю, что цветной, выполненный красками вариант этого наброска висит в Музее Уитни в Нью-Йорк-Сити. Мы с Руби ездили туда во время зимних каникул, и я так гордилась, увидев на стене папину картину и рядом официальную табличку: «РАЗНОСЧИК. НЕД ЭВЕРЕТТ. ХОЛСТ, МАСЛО».

На обороте эскиза просвечивает надпись, и я переворачиваю его. «Дневной почтальон, 53-я улица, Манхэттен», – нацарапано папиной рукой, и рядом дата. Нарисовано семь лет назад, мне тогда было девять. До развода. Я представляю, как папа садится в поезд до Нью-Йорк-Сити, чтобы сделать наброски прохожих. Наверное, позже он решил, что «Разносчик» звучит более поэтично, чем «Дневной почтальон».

Продолжаю просматривать эскизы, один из них вызывает у меня улыбку. Это выполненное углем изображение старика в соломенной шляпе, он стоит между двумя розовыми кустами: это эскиз картины с месье Паскалем. На обороте папа указал: «Клод Паскаль, Ле-дю-Шеман». Датировано прошлым летом.

Оказывается, эти розовые кусты из папиного сада. Я бросаю взгляд через студию на настоящего Клода Паскаля и опять смотрю на надпись. Так здорово увидеть, как работает отец: сначала делает набросок, потом на его основе создает картину. Будто он – пусть самую малость – становится мне ближе, хотя сам по-прежнему далеко.

Скри-и-и-ип. Вздрогнув, я поднимаю голову и вижу, как открывается дверь сарая. Вбегает Вивьен, лицо раскраснелось, в руке сжимает кисть. На ней белая шелковая блузка с запачканными краской манжетами; рыжеватые волосы, как обычно, собраны в низкий хвост. Она не здоровается ни с месье Паскалем, ни со мной. Наверное, даже не видит меня – я сижу за коробками.

Через секунду в дверь вбегает кое-кто еще – Элоиз. Совершенно ясно: она следовала за матерью, обе они расстроены. И правда, Элоиз плачет – на щеках поблескивают слезы, губы дрожат. Особенно раздражает, что даже сейчас она красива. Из-за коробок я вижу, что они с Вивьен стоят друг напротив друга. Вспоминаю их ссору незадолго до этого.

– Maman! – Элоиз в ярости, руки сжаты в кулаки. – Ne marche pas – loin de – moi. – Она горько плачет, всхлипы мешают говорить. – J'en peux plu! Elle… [42] Не уходи от меня. Я больше не могу. Она… (фр.)

– Arrête! – взрывается Вивьен. Она прикрывает глаза и касается лба кончиками пальцев. – Il n'y a rien que je peux faire [43] Прекрати! Я ничего не могу сделать (фр.). , – говорит она устало, будто у нее больше нет сил.

Я стараюсь не двигаться в своем укрытии. Даже при моих успехах во французском я понятия не имею, что говорят Вивьен и Элоиз. Одно совершенно ясно – конфликт серьезный. Снова вспоминаю свою ссору с мамой перед отъездом сюда. Интересно, мы выглядели так же? Мать выбита из колеи, дочь в слезах…

Элоиз, продолжая рыдать, говорит что-то еще, но вдруг месье Паскаль отворачивается от своего мольберта. Он сердито зыркает на Элоиз и Вивьен, как бы давая понять, что не следует отвлекать мастера от работы. Вивьен, смутившись, подходит к нему и говорит «Pardon!» и что-то еще по-французски, должно быть извиняется. Элоиз тем временем стоит на месте, шмыгает носом и ладонями вытирает мокрые щеки.

По какому поводу они ругались? Мне ужасно хочется это узнать, даже непонятно, откуда это любопытство. Видимо, в моей жизни сейчас происходит так мало, что мне интересно заглянуть в чью-то еще.

Пока Вивьен возле мольберта говорит с месье Паскалем, Элоиз в отчаянии оглядывает студию. Во мне шевелится робкое сочувствие к ней, и тогда… Она смотрит прямо на меня, глаза у нее расширяются. Я застываю на месте. Заметила? Я думала, что за коробками меня не видно! Уже в который раз меня посещает чувство, что в Элоиз есть что-то потустороннее. Что-то жуткое.