Любовь Руднева - Встречи и верность

Она писала:

«Я незнакома вам, товарищ, и вы меня извините за это письмо, но с самого начала войны я хотела написать Вам. Я знаю, что Вы ненастоящая чапаевская пулеметчица, но вы играли как настоящая, и я всегда Вам завидовала. Я мечтала стать пулеметчицей и так же храбро сражаться. Когда случилась война, я была уже готова, сдала на «отлично» пулеметное дело.

Я попала (какое это было счастье для меня!) в Чапаевскую дивизию, ту самую, настоящую.

Я со своим пулеметом защищала Одессу, а теперь защищаю Севастополь. С виду я, конечно, слабенькая, маленькая, худая. Но я вам скажу правду: у меня ни разу не дрогнула рука»…

Тут Нина остановилась, ей стало вдруг неловко. Выходило, что она похвалила себя. Писала в окопчике, на холоду, сидя на доске и поджав под себя ноги. И надо же было ей чем-нибудь согреться, ну вот этим необыкновенным разговором. Она представила себе Анку из кинофильма читающей ее, Нинино, письмо.

«Первое время я еще боялась, а потом все прошло». Нина торопилась. Слова сливались. Она писала, как уходила робость, как немота охватывала ее при виде врагов, но руки никогда не сковывала слабость.

«Когда защищаешь дорогую, родную землю и свою семью (у меня нет родной семьи, и потому весь народ моя семья), тогда делаешься очень храброй и не понимаешь, что такое трусость. Я вам хочу подробно написать о моей жизни и о том, как вместе с чапаевцами борюсь против фашистских…»

И как раз в это время, в час этот, фашисты пошли в наступление.

Нина не дописала письмо настоящей Анке из картины «Чапаев» — не вышло. Мало ли что в жизни не выходит, даже дожить до двадцати двух, куда там, до двадцати одного года…

А Сева нес Нину и думал: почему нельзя прийти в высший трибунал, где по твоему же ходатайству тебе присудят отдать жизнь вместо такой-то. И тогда перелезут все осколки и камни в твое большое, вовсе теперь ненужное тело, и снова вскочит Нинка на стул и обязательно скажет про братьев и сестер.

После праздника выдался всего-навсего один очень теплый денек.

Нина сказала:

— Ты посмотри, а вдруг это окончательная весна?

Но это было ненадолго. Всего один солнечный предвесенний день во все чистое, налитое голубизной небо.

И просохшие проплешины на горах.

Вдвоем они выбрались на прогалинку — полк на сутки отвели во второй эшелон.

Они лежали рядом, переплетя руки; Нина на спине, глядя в небо. И хотя две шинели служили ей подстилкой, камушки впивались в спину. И она, выгребая их из-под шинели, сказала:

— Это мои лопатки виноваты, очень худые.

— Какие лопатки? — не понял Сева. Блаженное бездумье охватило его подле Нины. Они оба разленились на целых два часа.

Сева спросил:

— Что мы будем делать потом?

Язык не поворачивался сказать: «после войны». «После», быть может, было уж слишком далеким, а все-таки хотелось в него заглянуть.

Нина ответила:

— Всегда рядышком.

Она села по-турецки и вдруг заметила, как лоснятся ее ватные брюки на коленях.

Потерла правую коленку и, выхватив из-под своей ноги крепкими пальцами три травинки, только что вытянувшиеся к весне, положила их на ладонь.

— Ослепительные, да? Сошью, Сева, платье, синее, как море, с розой у плеча, похожей на ту, что продавала цыганка у кинотеатра, где ты так глупо клянчил у меня билет.

— А тебе пойдет эта дребедень?

И кто мог подумать, что Нина так расстроится!

— Что же, — дрогнувшим голосом спросила она, — я пойду гулять с тобой по Одессе в этих ватных брюках?!

Нина сморщила короткий, задорный нос, и Сева заметил, что солнце расставило свои золотые точки на ее переносице — веселые искорки, метки этой весны тысяча девятьсот сорок второго года. «Ты мое доброе, доброе севастопольское солнышко», — будто говорили руки Нины.

Она ловила на траве отсветы солнца. Девочка играла, а лай пулеметов усиливался, и пора было спешить в свою роту. Мало ли что могло приключиться за два часа!

Сева наклонился и поцеловал маленькую ладонь.

— Это уже не твоя ладонь, Нинок, а пулеметная лапка, пахнет машиной.

А Нина прильнула к нему, к его груди, большой, вечной, как показалось ей в тот миг. И она почувствовала легкость, такую удивительную, как тогда, во время ночного купания в море, в Аркадии.

И теперь она лежала у него на руках, у его груди. Но даже не знала об этом. Не знала, что в последний раз она может услышать, как гулко бьется Севкино сердце.

Тихие голоса. Ни выстрелов, ни разрывов, ни свиста ветра. Тарас приоткрыл глаза. Высокие своды, неровные каменные стены. Не пробьешь.