Любовь Руднева - Встречи и верность

«Старый чапаевец» — называли Вездесущего, а он был удивительно молод, ходил легко — сухощавый, ловкий, щеки его до ранения часто вспыхивали молодым румянцем, карие глаза лучились то смехом, то сочувствием.

И сейчас в темноте, даже не видя его лица, Нина чувствовала на себе его взгляд. С ней говорил давний, испытанный друг, он-то знает, что такое доброе напутствие перед схваткой…

А где-то совсем рядом напевал ее второй номер — Беда. Тихо пел, потаенно, и грустновато:

Ночью рота должна была произвести разведку боем. Бесшумно спустились в лощину и стремительным ударом захватили окопы немцев, перекатились через них. Немцы контратаковали.

Все происходило уже на ощупь, на слух, в кромешной тьме, сгущенной туманом. Нина и Беда прикрывали правый фланг роты.

Вспыхивали огоньки выстрелов немецких пехотинцев — она била, к ней тянулись злые светящиеся трассы, она била, а когда сблизились вплотную, боязно было спутать и своих принять за противника. Немцы откатились, но темнота казалась начиненной их ненавистью, лазутчиками. Осталось очень мало пулеметных лент, подносчик не возвращался, и Нина послала второй номер — Беду за патронами.

— Ты только поостерегись, не шуми, ползком да нырком.

Он уходил в темноту, низко пригнувшись, будто бы нырял в глубокую темную воду. И даже всплеска нет.

Минуты ожидания тягучие, каждая холодит сердце, словно льдинку за льдинкой подкладывают под него, а само сердце близко у горла.

И вдруг крик разорвал тишину:

— Бей на голос, Анка-а, так их растак. Бей, схватили-и-и!

И крик совсем рядом. И пропал теперь Беда. Значит, немцы их окружили.

Услышала не только Нина. Короткая команда, приглушенная, издалека — это командир роты. И выстрелы. А Нина уже припала к своему «максиму», и руки вздрагивают от его ударов. Ночная стрельба на слух у нее удачная, слишком.

— У тебя точная координация, — говорил ей еще в Одессе прежний командир роты, — режешь прямо по цели, если оттуда даже кузнечик застрекочет.

В Севастополе и подавно — она уже стала не одесской девчонкой, а совой, берет ушами, как глазастая ночная птица своими плошками. И сейчас так.

Несутся проклятия:

— Ферфлухте, ротес швайн, цум тойфель!

Это кричат, раздирая развороченные рты, те, кто схватил ее Беду. Но ведь она угодила и в него! И больше от Беды никакого знака: ни крика, ни звука.

Она стреляла и стреляла до самого последнего патрона, и стучало в голове: «Я же и в него, а не только в ночного врага…»

Когда пулемет замер, Нина легла на землю и вытащила наган. Но было оглушительно тихо. И снова вернулось то, что выкрикнул Беда, и то, как оборвался его голос. Да, теперь она точно припомнила, он еще успел сказать: «Я тебя…»

Но видно, ему заткнули рот или оглушили ударом по голове, в темноте чего только не представишь, даже огненные колеса пошли перед глазами, а ей сейчас нужны сухие, спокойные глаза, в темноте-то.

До нее донеслись стоны, глухое мычание, хрипы, потом шорохи отбежали и снова наступила полная тишина.

И тогда она услышала: к ней кто-то ползет. Ползет именно к ней, к ее пулемету по мокрой холодной земле. Туман делал осклизлым даже камень, ветку.

Нина вытянула шею, взвела курок. Кто-то продвигался медленно, с остановками.

И вдруг она услышала тихий и ясный голос, спокойный голос, хотя за ним таилась тревога:

— Жива?

— Жива, товарищ комиссар, — выдохнула Нина.

— Не ранена? Цела?

— Ни царапины, но пропал мой второй номер — Беда. Прямо в лапы к этим. Пошел за патронами, — сбивчиво и спотыкаясь на каждом слове, зашептала Нина.

— А что пулемет оборвался, нет патронов?

— Нет, все, послать теперь некого, хоть самой ползти.

— Утром доставим и второй номер и патроны. Скоро рассвет, они опять будут контратаковать. Нам брать надо «Саблю», весь полк бросим. А у них свежие пополнения, горные-отборные. Сперва греков мучили, теперь мы им дались. Но гору возьмем.

Он говорил еще что-то, стараясь притушить ее мысли о гибели Беды. Нина чувствовала рядом своего комиссара, как защиту ото всех напастей. Устав от страшного напряжения и горя, уронила голову на руки и так заснула, уткнувшись носом в холодную сталь нагана.

Она дышала тяжело, посапывая во сне, в эту самую темную минуту ночи, которая особенно сгущает мрак перед началом медленного, тусклого рассвета.

Деева охватила жалость к этому ребенку, чувство не менее сильное, чем к сыну, к Глебу. Сухие глаза, а сердце будто ужалено печалью.