Леонид Огневский - На другой день

С Наташкой из деревни приехала Ядвига. Немцы арестовали и ее. Анна попала в одну камеру городской тюрьмы, Ядвига с девочкой в другую; постепенно в представлении неразборчивых следователей вновь задержанные превратились в мать и дочь. Предупрежденная, что Наташа в относительной безопасности (против Ядвиги серьезных улик немцы не имели), Анна смелее взглянула в глаза своей судьбе. Она не захотела лгать, как-то вывертываться даже с целью спасения собственной жизни, а наговорила своим врагам кучу дерзостей и этим ускорила свою гибель.

Лунной ночью, на виду у всей тюрьмы ее посадили вместе с группой задержанных партизан в черную крытую машину и вывезли с тюремного двора. Через час машина вернулась пустая.

Ядвига все это видела. Она понимала, что Анну, мать девочки, которая теперь спокойно спала у нее на коленях, расстреляли. Но по простоте своей она еще надеялась: вдруг дорогой Анне удалось бежать, вдруг среди немцев оказались добрые люди и отпустили ее где-нибудь за городом — беги да не попадайся. Она даже удержалась на первых порах от слез. Но утром… все стало ясно утром, когда их с Наташкой освободили: по толкучему рынку ходил подвыпивший немецкий солдат и продавал темно-синее, с каракулевым воротником пальто Анны.

У Ядвиги не было ни продуктов, ни денег, чтобы купить его; она сняла с руки золотое обручальное кольцо и протянула немцу.

— Вот. Будем меняться.

— О, гут, гут, — загоготал полупьяный. — Кляйн вещь гут. — Его вполне устраивали ценные, но маленькие по объему вещи.

Потом это пальто висело на беленой стене возле кровати Наташи и было для девочки как бы частью ее мамы, первоначально, в ее понятии, убежавшей с допроса от немцев (так уверяла тетя Ядя), позднее — расстрелянной за свободу Родины, как поняла она без расспросов, сама…

— Показать? — спросила Наташа и встала со стула, ожидая согласия отца.

— Не спрашивай, дочка, — глухо проговорил отец.

— Тогда не сейчас, папа, поздней.

— Можно позднее.

Он оценил чуткость дочери и погладил лежавшую на столе ее тонкую руку.

В потемки, утомленная дальней дорогой и тяжелыми воспоминаниями, Наташа прилегла на диван и скоро заснула. Павел Иванович прикрыл ее одеялом и на цыпочках прошел к неразвязанному узлу, в котором лежало пальто Анны, часть Наташиной мамы, часть его любимой жены. Развязать узел, перетянутый крест-накрест ремнями, сил в руках не хватило. Дружинин присел на стул и с трудом перевел дыхание. Крупная горячая слеза прокатилась по его щеке и капнула на руку, обожгла кисть. Слишком велико было его горе и велика радость.

Ложась спать, он разбудил Наташу и предложил перейти на кровать. Девочка быстро встала и пугливо огляделась вокруг.

— Дома, доченька, дома, — ласково проговорил он. Провел ее в соседнюю комнату — спальню.

— Ты выйди ненадолго, папа, я разденусь.

— Ну-ну.

Только теперь Дружинин сообразил, что кровати надо было поставить в разных комнатах.

Ночью Наташа разговаривала во сне, один раз даже встала и закричала:

— Они идут, я боюсь, тетя Ядя!

— Спи, дочка, спокойно, — тихо сказал Дружинин, — больше они не придут.

Через несколько минут она снова металась в постели и шепотом повторяла: "Тетя Ядя! Тетя Ядя!".

Детская слабость, которую Наташа героически преодолевала днем, бодрствуя, прорывалась у нее ночью, во сне.

Целыми днями Наташа и Люба Свешникова были вместе, чаще — в квартире Дружининых, где им никто не мешал заниматься своими делами: вышивать, читать книжки, загорать на балконе, выходившем во двор, и говорить, говорить.

Наташе нравилась в новой подружке веселость. Никогда-то Люба не впадала более чем в минутное уныние, всегда чем-нибудь смешила или удивляла. Устроившись голышом на балконе, она надевала на голову бумажный колпак, заклеивала лоскутком бумаги нос и говорила мечтательно:

— Когда я буду совсем большая, я обязательно уеду жить в Крым, к Черному морю. Ну какая здесь жизнь, всю зиму, весну и осень ходишь закутанной в тряпки? Только в середине лета, как сейчас, и позагораешь. Там чуть ли не круглый год можно купаться и загорать.

— А что ты будешь делать в Крыму? — спрашивала Наташа. — Только загорать и купаться?

— Ну, жить.

— Без работы? А кто тебя будет кормить, папа с мамой?

— Ну, муж. Ведь выйдем же когда-нибудь замуж.

— Смешная!

— И ничего тут смешного, у всех так получается. Ох, Натка, — срывала с себя колпак Люба, — что я тебе покажу. Смотри! — она поднимала руку и заглядывала себе подмышки. — Уже волоски.