Регина Эзера - Их было три

И вдруг ей вспомнилось виденное в детстве. На обледеневшей мостовой упала запряжённая в хлебный фургон лошадь. Потерявший терпение возчик злобно хлещет её кнутом… Лошадь, отчаянно царапая подковами скользкий булыжник, безуспешно пытается встать, а потом, оставив эти попытки, просто лежит, с убийственным безразличием перенося побои… Наконец человек сжалился и выпряг её. С тем же тупым равнодушием лошадь неторопливо поднялась на ноги…

В обед пришла Илма; перед тем как выйти из кустов, она по обыкновению осмотрела дом. Метра всё ещё не появлялся. Правда, в ту ночь они так и договорились, что он не приедет, "пока всё не кончится". Но вот уже прошло полторы недели. А сегодня рабочий по подсочке смолы, проезжая мимо лесосеки, остановился и сообщил новости: старший лесник уволен. Сгоряча Илма хотела после обеда сесть на мотоцикл, съездить в контору и узнать точно. Но потом передумала: стоит ли сейчас совать туда нос? Метра ведь должен прийти, не может он так исчезнуть.

— Старший лесник не приходил? — опросила она первым делом у Гундеги.

— Нет, тётя.

На лбу у Илмы появилась привычная сердитая складка, но постепенно разгладилась, — видимо, Илма вспомнила о дне рождения Гундеги.

— Поздравляю тебя, Гунит. Сегодня убежала затемно, не успела. Пойдём в комнату, покажу, что я тебе подарю.

Гундега вошла.

Это были дорогие подарки, стоившие, вероятно, не меньше, чем велосипед, о котором мечтала Гундега. Платье из тонкого белого шелка, с лёгким шелестом струившегося между пальцами. Белые туфли и белая сумочка.

Илма обняла Гундегу и поцеловала в лоб.

— Надень!

Гундега поймала себя на неуместной мысли: она вспомнила в эту минуту, что уже пора слить воду с картофеля, варившегося для свиней, иначе лопнет кожура. И поняла — эти будничные заботы пришли в голову потому, что нет настоящей радости.

Надев новые туфли на высоких каблуках, она вдруг представила бот Лиены с тесёмками и ощерившимся носком. Взяла сумочку и положила обратно, вспомнив ту, другую, коричневую с жёлтой металлической застёжкой, купленную на деньги Аболса.

— Это лучший шёлк, какой только нашёлся в Дерумах, — не утерпела Илма. — У тебя, наверно, никогда не было такого платья…

Нет, такого у Гундеги не было, если не считать шёлковую блузку в крапинку, переделанную из бабушкиного платья.

Теперь она должна была пойти в залу и посмотреться в зеркало. Илма то и дело поправляла складки, подтягивала кушак, приглаживала волосы Гундеги.

Она откровенно любовалась приёмной дочерью. В памяти возник образ гадкого утёнка, явившегося в прошлом году в Межакакты с двумя чемоданами-жерновами. Изменилась, поправилась, стала хорошеть. Был бы жив свёкор, и тому бы она понравилась. Серьёзная и такая гордая. Именно такой и должна быть наследница этого дома — гордости и детища Бушманиса, а теперь её, Илмы. Смотри, надела нарядное платье и сразу стала другой. С такой и в люди показаться не стыдно…

Гундега тоже с удовольствием смотрела на своё отражение. Всё-таки красиво. Шёлк шелестит, словно пена. Жаль только, что платье белое. Надо быть осторожной, чтобы не запачкаться. И такое смешное — до лодыжек.

— Спасибо, — поблагодарила она, наконец, сообразив, что и так уже неприлично долго медлила.

Илма просияла.

— Тебе нравится?

— Да-а… только немного длинновато.

— Но так и должно быть, Гунит, нужно бы совсем длинное. Ты там будешь наряднее всех.

— Где? — удивлённо спросила она.

Илма почувствовала, как после недавнего восторга на сердце навалился камень.

— На конфирмации…

Случилось то, чего Илма опасалась. На лицо Гундеги набежала тець, пухлый детский рот сжался, и по углам его залегли две маленькие упрямые морщинки.

— Вы же знали, тётя, что я не хочу… что я не пойду…

Да, конечно, Илма знала. Но ей казалось, если всё будет приготовлено, у Гундеги не будет выбора. Разве сможет девушка, ходившая в ситцевых платьях, отказаться от белоснежного, шелестящего наряда, удержится ли от соблазна появиться во всём гордом великолепии перед прихожанами, ожидающими на паперти выхода конфирмованной молодёжи?

И всё же отказалась. Что это — каприз, гордость, упрямство? Или непонятные, чуждые Илме побуждения, заставившие Гундегу когда-то отказаться от красивого зелёного платья Дагмары, заставившие твёрдо заявить: "Я не хочу ни вашего дома, ни вашего богатства!"

Неужели Илме придётся всё пережить заново?

"Дагмара — Гундега, Дагмара — Гундега…" — словно колокол гудело в голове. Что за поветрие напало на них? Она не понимала этого тогда, отказывалась понимать и теперь. В чём крылся соблазн, манивший их обеих отсюда? Нигде никто не даёт даром и копейки, а здесь она, Илма, отдаёт целый пятикомнатный дом с белыми стенами, светлыми окнами, садом, мебелью, шкафами, полными добра, сарай со строительным лесом…