Регина Эзера - Их было три

— Все мы умрём. И я, и ты, и Фредис. А кто останется? Для чего мы здесь надрывались, трудились от зари до зари? Для чего? Для кого?

За окном догорал багряный сентябрьский закат. От плиты веяло уютным теплом. Потрескивали дрова, и старая Лиена, внезапно умолкнув, прислушалась к этому сухому треску. Никто не произнёс ни слова. И Лиона продолжала говорить, Словно пряла и пряла серую шероховатую нить.

— Мы уже старики. И в доме у нас тихо, как в могиле…

Она неторопливо размешивала в глиняной миске жёлтое тесто, и ложка двигалась равномерно, медленно, точно усердная, но очень утомлённая хозяйка.

— Иной раз ночью спросонок рукой ткнёшь в стену, и она загудит глухо, будто за ней сплошная пустота. Даже страшно делается…

— Перестань, мать, — прервала, наконец, Илма. — К чему ты завела этот разговор как раз сейчас, когда вот-вот приедет Гундега?

Старуха умолкла, и казалось, для неё сейчас не существовало ничего, кроме потрескавшейся глиняной миски. Но через минуту она снова подняла тускло-синие, выцветшие глаза.

— Вот так же когда-то приехала Дагмара.

Слова прозвучали бесстрастно и равнодушно, словно говорилось о давно известном, переболевшем.

Илма укоризненно посмотрела на неё. К чему напоминать? Всё прошло, миновало…

— Нашла с кем сравнивать! — проговорила она лишь для того, чтобы не молчать.

На лежанке, мурлыча песенку, дремал чёрный кот, В котле кипела вода. Все эти привычные звуки не мешали думать. И обе женщины молча размышляли, каждая о своём.

— Ты бы поехала её встретить.

Это опять она, старая Лиена, нарушила молчание.

— Плохая дорога, — нехотя отозвалась Илма. — Придёт и сама, тут ведь недалеко.

— Ты говоришь о ней, точно о батрачке.

На мгновение взгляды женщин скрестились.

По сравнению с дочерью сгорбившаяся Лиена казалась маленькой, тщедушной. Илма ещё стройна, гибка, как лоза, и проворна, как ласка. На первый взгляд никто не скажет, что ей вот-вот исполнится пятьдесят. Лицо у неё обычное, ничем не выделяющееся. Те же, что у матери, синие, поблекшие с годами глаза; во рту блестят две золотые коронки; острый, резко очерченный подбородок властного, упрямого человека.

В голосе Илмы зазвучала досада:

— Не понимаю, зачем мне по такой слякоти трястись на мотоцикле к автобусной остановке? А что касается батрачки, мать, так это ты напрасно… Я ей отвела комнату Дагмары. Нынче не так уж много девушек, которые имели бы свой собственный угол. Она будет жить здесь на правах моей дочери. И в конце концов она ведь унаследует Межакакты [1] Межакакты — "Лесное захолустье" — название усадьбы. со всем, что в них находится. А это не так уж мало…

Она обвела глазами стены и убедилась, что здесь особенно не на что смотреть. Кухня остаётся кухней. Потолок невысокий, закопчённый. «А ведь только нынче весной белили, — мелькнуло в голове. — Надо сказать матери, чтобы, сняв чугуны, не оставляла конфорки открытыми…» Но тут же спохватилась, что дело совсем не в этом. Кухня ведь не Межакакты. Межакакты — это пять просторных комнат, сад и почти новый хлев. Как бы ей хотелось, чтобы в Ме-жакактах не было этой мрачной допотопной кухни!

Всегда приходится краснеть при появлении чужого человека. Да ещё этот старый трухлявый саран, который трещит в непогоду по всем швам, и кажется, что там внутри кто-то мучится одышкой. Но Гундеги, конечно, нечего стесняться. Она ведь прожила всю свою недолгую жизнь в Приедиене, в крохотной комнатке, где даже летом нельзя открыть окна из-за пыли от проезжающих автомашин, а в зимние оттепели там со стороны реки ползёт липкий густой туман. Комната на мансарде покажется Гундеге настоящим раем.

Совсем неожиданно эта мысль доставила Илме удовольствие. Она взглянула на мать. Лицо Лиены казалось грустным.

«Чудачка! — подумала Илма о матери. — Всё время только и разговору было, что о Гундеге. А теперь, когда она едет, сидит точно на похоронах!»

— Что ты так сидишь, мать?

Лиена открыла глаза.

— Разве я что-нибудь забыла сделать?

Нет, с матерью при всём желании толкового разговора не получится.

Илма встала, сняла с огня одни чугун, поставила другой.

— Сколько лет не виделись, — вдруг проговорила Лиена, — наверно, изменилась.

Илма поняла, о ком говорит мать. Но, не найдя сразу нужного ответа, переспросила: