Регина Эзера - Их было три

Утром фуражка и дождевик продолжали висеть на оленьих рогах. В комнате Илмы царила полная тишина.

Гундега перебирала горох, а Лиена чистила картофель, когда вошёл Симанис, внеся с собой волну холодного свежего воздуха.

— Доброе утро!

Обе вразнобой ответили.

— Видите, как забрызгался, — смеялся Симанис. — Как болотный чёрт!

Действительно, его высокие сапоги до самых коленей были испачканы красноватой глиной.

— Дороги раскисли! Весна наступает вовсю. Шёл мимо вашего ручья — шумит, играет…

Симанис взглянул на женщин, и улыбка его погасла.

— Что случилось?

Они молчали.

— Почему вы такие грустные?.. Не заболела ли Илма?

Они беспомощно мучительно молчали.

Симанис рывком подскочил к двери в прихожую. Она открылась и захлопнулась.

Лиена и Гундега смотрели одна на другую, не зная, что делать. Они боялись пошевелиться. Что-то должно было произойти, по что именно — неизвестно, во всяком случае, что-то страшное.

Ничего не произошло. В прихожей тишина, во всём доме тишина.

— Поди посмотри… наконец прошептала Лиена.

Гундега встала и пошла. В первый момент ей показалось, что в прихожей никого нет. Но Симанис был там. Он, не отрываясь, неподвижным взглядом смотрел на фуражку и дождевик Метры. Он ссутулился и точно оцепенел, разом постаревшее лицо казалось неживым. Симанис в эту минуту поразительно напоминал Фредиса…

Гундега выскочила из прихожей, захлопнув дверь. Этот звук точно пробудил Симаниса. Вздрогнув, он направился к выходной двери.

Гундега видела, как он шагал, точно слепой, не разбирая дороги, прямо через лужи. Он забыл надеть шапку, и ветер трепал его слегка вьющиеся, тронутые сединой волосы.

Наконец-то Гундеге доверили группу поросят. Так сказала Матисоне — именно "доверили", а не просто "дали", и это слово немного страшило Гундегу Она так ждала дня, когда станет полноправной работницей, а не помощницей, выполняющей всевозможные поручения: принеси, унеси и всё время смотри, смотри, смотри… Взяв у Жанны нужные книги и брошюры, она иной раз читала до позднего вечера, сжигая огромное количество керосина. Но, к её удивлению, Илма, ни слова не говоря, привезла из керосиновой лавки полный бидон. Она каждый вечер ещё нетерпеливее, чем сама Гундега, интересовалась, когда, наконец, ей дадут группу. И всякий раз, когда девушка отвечала, что пока ещё не известно, Илма ворчала — видно, в колхозе какая-то особая порода свиней, если свинарки никак не могут постичь пауку обхождения с ними. Гундега, смеясь, соглашалась с ней, но что-то в тоне Илмы не нравилось ей.

Наконец настал день, когда Гундега могла со вздохом сказать: завтра. В этом вздохе были и облегчение и сознание тяжести предстоящей ответственности.

Она убежала на ферму очень рано, с таким же нетерпением и волнением, с каким школьник первого сентября идёт в школу. Ещё неделю назад дорога из Межакактов на ферму казалась длинной, а теперь с каждым днём становилась короче. Так всегда бывает, когда много ходишь по одной дороге. Почему — никто не знает. И Гундега не могла бы объяснить.

На ферме она застала лишь дежурную, удивившуюся её раннему приходу. По дороге сюда Гундега решила взвесить поросят до кормления и сэкономить таким образом время. Но где там! Это ведь не камин или чурки, а живые существа, да к тому же ещё обладающие пустыми желудками и громкими голосами. Появление в хлеву свинарки означало по их понятиям начало долгожданного завтрака, которому отдавалось предпочтение перед всеми другими делами. Поросята Гундеги подняли кутерьму. Они обиженно барахтались, сопротивляясь изо всех сил, когда она пыталась посадить их по одному в ящик, чтобы взвесить. Скоро весь хлев наполнился хрюканьем, визгом и стуком копыт о стенки загородок. Самые настойчивые поднимались над загородками, и их головы со свисавшими на глаза ушами напоминали, что они требуют принадлежащее им по праву. Маленькие, ещё не отделённые от матерей поросята, разбуженные шумом, спускались с нар по лесенкам и, нетерпеливо похрюкивая, толкались, отыскивая матерей.

Гундега с нарастающей тревогой прислушивалась к переполоху, вызванному ею. Счастье, что хоть супоросные матки, ночевавшие в загонах, пока молчали. А то бы получился скандал на весь колхоз. Ах, какой позор! А ведь она хотела только добра!