Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Я сам полтора года отработал в такси и ушел, испугавшись, что лакейский комплекс на всю жизнь станет душевной сутью. Не каждый способен работать в сфере услуг, для этого нужно обладать особым душевным достоинством и добротой. А этот, что сидел сейчас за рулем, был из новичков, но уже насмерть отравлен. Я понял это за тот короткий миг, пока смотрел в его глаза, и, с трудом подавив раздражение, миролюбиво сказал:

— Что за дела, мастер? Это — в двух автобусных остановках от Невского по Маяковского. Поехали.

Он дернул машину с места и, еще не остыв, срываясь на визг, пожаловался:

— Да кручусь целую смену — и ни одного путного пассажира.

Сидел он сгорбившись, нависая над рулем, руки были согнуты в локтях. При такой посадке уже через три-четыре часа езды устают шея и спина, — нет, и хорошим шофером он тоже не был.

— Пассажира надо любить, тогда он будет путным, — я отвел взгляд от его рожи и уставился в боковое стекло, внутри кипела злость.

— A-а, один понт: с ним и ласково, и так, все равно — на руб наедет, руб даст и еще сдачу ждет, — уже спокойнее ответил он.

Машина дребезжала, правое переднее колесо, видимо, было с шишкой и глухо постукивало, вело сцепление, и скорости втыкались со скрипом. Злость и раздражение внутри все росли.

— А ты хотел, чтобы он на рубль наездил и с пятерки сдачу не брал? — криво усмехнувшись, спросил я.

Прогромыхала под колесами разбитая мостовая Железноводской, потом мелькнули тусклые фонари Уральской, легко подкинул чуть горбатый мостик через Смоленку.

— Я ничего не хотел, в гробу я их всех видел. Хочешь ехать на такси, нечего жаться за полтинник. Вон, автобусов много, за пятак довезут, — снова переходя на визг, сказал он.

Нет, эта обезьяна очаровывала своей откровенной тупой алчностью и убеждением, что люди жестоко несправедливы, не присылая ему в подарок свои трешки и рубли.

— Нет, мастер, так в такси не работают. Вот ты с самого начала, не успел я сесть, нагрубил. Город знаешь плохо. Что ж ты думаешь, такой пассажир будет пылать к тебе любовью? — Я и сам удивился своим пасторским интонациям, усмехнулся и добавил: — В такси зарабатывают не колесами, тут обаяние нужно, угодливость. А если этого нет, то лучше на МАЗ с прицепом пойти, там верный заработок, если холка крепкая.

Машина уже миновала узкую Восьмую линию и, громыхая, свернула налево к Университетской набережной.

— Что ты меня учишь? — взвизгнул он. — В гробу я видал таких учителей. Сейчас остановлюсь и вытолкаю, пехом будешь шлепать.

Я смотрел на желвакастое лицо с широкой переносицей и выступающими надбровными дугами, на эти плоские губы, в складке которых навеки заколела неутолимая хамская алчность, и что-то жуткое ширилось и густело во мне, как ночная душегубская мгла. И стало больно, очень больно, потому что в этой роже чучела из старой мешковины, не слишком плотно набитой опилками, я, как в зеркале, увидел свое лицо! В привычной обстановке салона легковой машины мне стало вдруг душно и тяжко.

Этот снабженный колесами нищеброд, этот убогий мародер с городской улицы в сущности ничем не отличался от меня. Он это был я. Я это был он. Он тоже был князь — утром и вечером. Что с того, что я казался благопристойнее с виду? Его бесстыдное, неприкрытое и убогое хамство разоблачало хамство лощеное, оправленное в рамку приличий и красивых слов, — мое хамство. Только этот орангутанг даже не представлял, с кем он имеет дело, не знал, что рядом с ним — более опасный и хищный зверь. Ему и в страшном сне не могло присниться то, что привиделось мне в мутном от грязи боковом стекле. Я увидел его лицо, только уже исковерканное, обработанное по всем правилам искусства, которое я постигал на собственной шкуре в драках и поножовщинах. И мне стало еще страшней.

Стараясь приглушить голос и этим подавить вспышку холодной свирепости, я сказал:

— Ладно, поезжай. Никто тебя не учит. Я сам такой.

Машина перевалила Дворцовый мост, проскочила вдоль бокового фасада Адмиралтейства и остановилась у входного светофора на Невский. Я закрыл глаза.

Весь сегодняшний день травил горечью, страхом, яростью и отчаянием, хотя и принес сумасшедшую удачу. Проживу тысячу лет, если переживу этот день, подумал я. И пока проезжали Невский, не открывал глаза, стараясь внушить себе спокойствие. Когда машина повернула на Маяковского, открыв глаза, я сказал:

— Свернем на Саперный, и сразу же можно остановиться.

— А где он? — угрюмо спросило чучело.