Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

С трудом ворочая одеревеневшей челюстью, заплетающимся языком пролепетал я жалобную благодарность или благодарную жалобу. Теперь даже не вспомнить тех невнятных, почти бессмысленных слов, сознание все еще было в тумане. Рассеянный свет торшера казался пульсирующим и мглистым, секционные шкафы во всю стену мнились грозно накренившимися, готовыми рухнуть и раздавить. И разымала, давила безнадежная, немыслимая тоска.

Я был не дома, и надо было встать на ноги, усилием воли попытаться преодолеть эту тоску и разбитость. Согнув ватные, беспомощно вытянутые ноги, я напряг спину, но тепло-влажные ладони мягко и требовательно уперлись в грудь, удерживая на диване, и стонущий, вязкий гортанный шепот жарко заметался возле правого моего уха, обдавая зноем висок и щеку.

Слов было не разобрать, но эта стонущая вязкость голоса мгновенно насторожила меня. Я уперся рукой в сиденье дивана и встал. Тепло-влажные ладони потянулись за мной. Белла встала, ее крупная фигура заслонила свет торшера и показалась огромной. Я не успел отступить, руки ее сомкнулись на шее кольцом. Покачнувшись под тяжестью горячего упругого тела, я, чтобы не упасть, машинально ухватил ее за талию.

— Я знала, давно знала, что ты будешь мой, — стонуще прошептала она, прижимаясь еще крепче.

Переступив, чтобы сохранить равновесие, я схватил полные горячие предплечья, с усилием развел ее руки и отскочил к дверям. На глаза попался белый квадрат выключателя на стене. Я судорожно протянул руку, щелкнул клавишей, и яркий свет наполнил комнату. Торопливо достав сигарету, я закурил, увидел, как мелко трясутся пальцы, и с раздражением бросил спичку на красный ковер.

От разбитости во всем теле, от расстегнутой до пупа, выехавшей из брюк рубахи, от внутренней дрожи и только что минувшего состояния беспомощности — от всего этого неожиданного, идиотски нелепого положения я чувствовал невыносимую неловкость, ошарашенность и раздражение. Сделав несколько глубоких затяжек, я посмотрел на Беллу.

Темный густой румянец заливал ее скулы, гнала были прикрыты тяжелыми синеватыми веками, невинно сложены розовые губы, — кроткая Юдифь, бестрепетно оттяпавшая голову спящему человеку…

— Боюсь, что ты неверно все поняла, — хрипло выдавил я и вздохнул.

Она подняла веки, темные глаза были тусклы и пугающе косили в стороны.

— Ну и пусть. Я больше не могу так, — она сделала шаг назад, резко опустилась на диван. — Не могу в этой трехкомнатной клетке… — с глухим стоном протянула она.

Я прислонился к дверному косяку, уже спокойно сказал:

— Ну хорошо, это можно понять, но… я совсем не тот объект, понимаешь?

— А мне никто другой не нужен! — выкрикнула она и вдруг заплакала в голос, по-детски кулаком размазывая слезы.

— Ну хорошо, хорошо! Мы потом поговорим, а сейчас успокойся. А то Буська придет, и нехорошо получится, — бормотал я, испытывая омерзение к себе за эту соглашательскую лицемерную скороговорку.

Выскочив в переднюю, сорвал с вешалки пальто, отворил двери и пустился вниз по сумрачной лестнице.

Только на улице я надел пальто. Порывы сырого ветра приносили запах моря, призрачно и слабо светили желтые фонари, и, насколько хватал глаз, на широком проспекте. Hie было видно ни души. Бешеная, удушливая злость одолевала меня, заслоняя собой телесную разбитость и пробуждая радостную догадку, что припадок не состоялся, прошел мимо, зацепив только самым краем. Отрезвевший, злой и довольный, стоял я на пустынном проспекте и хватал ртом влажный, холодный, пахнущий морем воздух. И, как неожиданная удача, проблеснули в отдалении подфарники и приветливый зеленый огонек. Я шагнул к краю тротуара, поднял руку.

Машина, как-то нехотя, проскочив лишний десяток метров вперед, остановилась. Неспешным шагом я подошел, взялся за ручку задней двери, но она была заперта на кнопку. Шофер, открыв свою дверь, вылез и через крышу машины выкрикнул:

— Только в центр!

Я кивнул. Он сел и открыл переднюю дверцу. Не было охоты возражать, и я устроился рядом с ним, хотя и не люблю сидеть впереди пассажиром. Не любит любой профессионал, потому что невольно реагируешь на все изменения дорожной обстановки, но в руках нет руля, а под ногами — педалей, и от этого возникает ощущение беспомощности и страха. Но в тот момент все это было неважно — быстрей бы добраться до дому. Я назвал адрес.

— Вот, — вдруг злобно завизжал шофер, — я же сказал — центр! Вылезай, не повезу!

Я ошалело посмотрел на него. Слабый свет уличного фонаря проникал через лобовое стекло, и хамская, наглая рожа с широкой переносицей и выступающими надбровьями в этом свете казалась серой, будто была рожей чучела из старой мешковины, не слишком плотно набитой опилками, впечатление довершали белесые патлатые волосы, спускавшиеся на уши, и воротник за мызганного непонятного лапсердака. А глаза, злобные и трусливые, источали бессильную ненависть. Немало таких вот отравленных алчностью и жаждой жить кучеряво идут в шоферы такси, в продавцы и официанты и работают и существуют, изнывая от бешеной задавленной ненависти к тем, кого облапошивают, вернее, к тем, кто не хочет быть облапошенным, а значит — ко всем. Ах эта злорадная лакейская спесь, мгновенно взрывающаяся истерической злобностью, она не что иное как подсознательное, глубоко погребенное в сумерках вздорного и ущербного «я» ощущение ничтожества. Вот почему даже благополучный, преуспевший по своим меркам лакей инстинктивно ненавидит всех нелакеев и неистово, подчас пренебрегая опасностью быть разоблаченным и потерять все, стремится заявить о своем преуспеянии дорогой престижной одеждой, шумными кутежами, дефицитными вещами.