Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Я стоял на лестничной площадке восьмого этажа нового дома на оконечности бывшего острова Голодай, смотрел на бескрайнюю темную бесцветность вершины Финского залива, видел леденцовые огоньки судов, по фарватеру преодолевавших приустьевой бар, и бессильные, сухие, жгучие слезы царапали глаза, и уже не было гордости — только горечь, что никогда не увижу тропических созвездий, никогда морской флаг моей родины не заплещется надо мной просоленным тяжелым полотнищем… Дьявол гордости давно отлетел, умчался в неизвестные края, к чужой новой юности, а со мной остались только горечь и любовь к этому единственному городу.

Неверными пальцами достал я сигарету и с первой затяжкой почувствовал ту печальную растроганность, которую приносят счастливые воспоминания детства. Быть может, эта мечта о море и была единственным счастливым воспоминанием?

Всматриваясь в бескрайнюю бесцветность залива, думал я о городе.

Если вы появились на свет и начали сознательную жизнь в Петербурге-Петрограде-Ленинграде, то всегда, даже в разлуке, будете ощущать вы влияние города; с раннего детства проникнет в вас строгий и нервический, печальный и безжалостный, его мечтательный и скептичный дух. Нет, по-моему, в мире другого города, который бы так бесповоротно определял судьбу. В другом городе у вас была бы другая судьба.

«Шпалерка», «Кресты», Алексеевский равелин, кольцевая башня Новой Голландии, Литовский замок, арестный дом на Константиноградской — Петербург, выстроенный весь вокруг тюрем, манил и волновал поколения юношей мечтой о свободе и жаждою смысла бытия. Спиною повернутый к Азии, этот город делал человека особенно русским и русского — особенно человеком, здесь родилась антитеза — гений и злодейство.

И я понимал, что этот город окрасил мою судьбу цветом своих оград и гранитов. Я был русским и любил его болезненно и горько, как любят только блудные сыновья.

В пасмурные дни предзимья, сырыми ночами ранней весны, под мглистым облачным небом я сам себе порою мнился ночным бесом этого города. Чем-то вроде ожившей химеры с фасада какого-нибудь бесстильного особняка. Это в далеком Париже химеры вечно стоят над порталом Нотр-Дам, а в Петербурге-Петрограде-Ленинграде они маются иногда в сырой промозглой оловянной тьме, парят над медленными каналами и бесслезно горюют под посвист западных ветров, тоскливо заглядывая в чужие освещенные окна.

Бесприютно и холодно стало мне на темной площадке перед высоким лестничным окном на залив. Я торопливо сунул окурок сигареты в бачок с пищевыми отходами, через три ступеньки одолел последний лестничный марш и нажал кнопку звонка.

За дверью стояла долгая, доводящая до отчаяния тишина. Болезненно расслабились мышцы спины, и, обреченно ссутулившись, я повернулся, чтобы уйти, но расслышал отдаленный глухой шорох шагов и снова повернулся к двери.

— Кто? — гортанный голос Беллы показался приятным и теплым.

— Грабители, — ответил я нараспев, пытаясь победить уныние.

Щелкнул замок, свет из передней высветил часть площадки. Крупная фигура Беллы в золотистом прямоугольнике отворенной двери напомнила мне какую-то картину. Смутно обеспокоенный, смотрел я на удлиненный овал лица, четко заканчивающийся острым подбородком, на выпуклый высокий лоб Волосы Беллы разделял четкий пробор, и, черные, чуть волнистые, они поблескивали на свету.

— Привет. Промок? — Она улыбнулась сдержанной, еле заметной улыбкой и полуприкрыла глаза. И тут мгновенной вспышкой пришло узнавание… Запушенные изморозью окна, тусклый пульсирующий свет голой лампочки, горьковатый запах дыма чадящей плохой печи, почему-то обостряющий голод, и наискось от моей койки, на беленой стене над тумбочкой соседа репродукция из журнала «Огонек». «Юдифь» Джорджоне! — вот кого напомнила мне Белла, стоящая в освещенном прямоугольнике двери. Не было только меча в рука и мертвой головы Олоферна [23]под ее ногой.

— Здравствуй, — сказал я с ухмылкой. — А муж твой дома?

— Проходи, — она посторонилась. — Ты думаешь, я знаю, где он?

Я прихлопнул за собой дверь, сказал:

— Да, поделом мне. Надо было позвонить сначала, — и расстегнул отсыревшее пальто, — уходить не хотелось.

— Раздевайся. Появится скоро. Отвезет домой очередную шлюху, потискает в машине и приедет, — она сдержанно улыбалась своей улыбкой Юдифи, голос был веселый.

«Буська знал, на ком жениться», — с завистью подумал я, понимая, что в этой семье не бывало скандалов с визгливыми криками и битьем посуды.