Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

— Жизнь — пьеса, а судьба — плохой драматург. — Алла ходит по комнате раздраженно, извиваясь швом длинной узкой юбки.

Алла вся состоит из длинных линий, чуть изогнутых к окончанию: длинные ногти, чуть загибающиеся вниз, кончики гладких волос, загибающиеся вверх, рот и глаза — удлиненные, как будто хотела улыбнуться, но в последний момент передумала, почти заплакала. Всегда в узком, обтягивающем, закрытом и поэтому — особенно непристойном. Я стараюсь слушать то, что она говорит, и не думать о линии ее тела, идущей параллельно шву на юбке, загибающейся серпом вниз и внутрь. И о розовых рубчиках от одежды на ее белом теле не думать, и — что она там говорит-то?

— Судьба перечитала греческих трагедий и постоянно ставит сюжет в тупик, из которого может вытащить только deus ex machina, и готово все, героиня повержена, хор воет, а машинный бог все не появляется, потому что ему невдомек, что я тут в театр играю, потому что его вообще не существует, его греки придумали, вредные, злые греки.

И вся жизнь у Аллы как прямая, но в последний момент дрогнувшая, изогнувшаяся линия.

Когда мы были студентами, то пили по-черному. То дорогой коньяк, то всякую дрянь, как последние ханыги. Потому что не было денег, зато была потребность в декадансе, в красивом пускании своей жизни под откос: ах, все мне надоело, что конкретно тебе надоело, деточка, в двадцать-то лет? Ах, надоело все, все так бессмысленно.

Только в двадцать лет можно верить в то, что удалось сразу перескочить молодость, и ты уже в зрелости, красивой, с изломом, чтобы седая прядь в волосах, и взгляд трагически в бокал с вином, и жизнь прожита зря. Потому что не понимаешь, как это страшно, знать — что она на самом деле прожита зря. Ничего, потом как-то выравнивались, пить переставали, и седину старательно закрашивали, это только с юным личиком седина эффектно взрослит, а в тридцать — старит.

Есть такая порода — их считают талантливыми, но никогда они не создают ничего значительного, в роли второго плана подают надежды, но дадут им главную роль — заваливают, в самый важный момент чуть заметно, но безнадежно фальшивят, красиво пролетев, приземляются грузно, в раскорячку.

Алла даже пьянствовала в юности как-то не до конца. Все мы периодически пили до пограничного состояния, когда между тяжелым похмельем и следующим опьянением глаза светились нездешним светом, и стихи писались на разрыв аорты, и рвалась она потом у некоторых, заигравшихся в вечную юность, а у нее не рвется, тянется, тянется — и все никак.

Кончалась водка — шли за настойкой боярышника, только Аллу лучше не посылать, она не может просто подойти к аптечной стойке и твердым голосом попросить копеечное пойло, она сначала на сердце пожалуется, попросит экстракт зернышек красного винограда — доктор прописал, гомеопат, ах нету? Ну тогда настойку боярышника, десять флаконов. И стыдно ей, и по спине ее видно, что вот эту можно смело алкашкой называть — не ответит, лишь ссутулится сильнее, и быстрым шагом обратно в общежитие, а по дороге сценку приукрасит, расцветит и нам совсем другое в лицах расскажет.

Ей бы на сцене так выкладываться, а она играет только в жизни, жизнь у нее — пьеса, но другие-то об этом не знают, вот и не клеится у нее ничего. Роли у нее вторые с половиной, личная жизнь дурацкая, потому что проживать надо ее, а не играть по Брехту, не любят этого мужики, не понимают, называют истеричкой.

Нет, Аллочка, не надо, не дури, не сделаю я этого, потому что на таком надрыве можно только с любимыми — или с первыми встречными, а я тебе не первый встречный. Я — декорация из спектакля твоей юности, в котором быть несчастными было так сладко, да, конечно, я приду к тебе завтра — никогда не приду.

***

Питер может стать краем обетованным, но не для всех. Как евреи всего мира знают, что их всегда примет маленький кусочек суши, так и чудаки всей планеты имеют шанс стать своими на зыбкой северной земле.

Свою общажную карьеру Машка начала с фразы:

— Здравствуйте, я ваша новая соседка. Где у вас тут ванна, биде?

Двадцатипятилетняя арабка не могла взять в толк, почему соседи по секции расхохотались.

Через пять минут, осмотрев сантехнику, она все поняла.

Машка относилась к той разновидности иностранцев, которые ассимилируются в России быстрее, чем киборг-мутант в боевике превращается в сисястую блондинку. Через полгода платок с головы был снят, ноги проэпилированы, а в зубах появилась сигарета.

С русским языком проблем у нее не было — она его учила с детства, и могла при виде какого-нибудь вопиющего безобразия заявить, что именно так она и представляла себе «Петербург Достоевского» — как прорвавшуюся во время пьянки канализацию.