Александр Сердюк - Порог дома твоего

Когда он доставил спасенных в штаб, пурга еще бушевала.

Оставив собак в упряжке — они тут же сбились в тесный клубок и мирно улеглись, спрятав от ветра и холода озябшие мордочки, — Токарев пошел в казарму. На тумбочке его поджидали письма с Большой земли. Кто-то заботливо разложил их, чтобы Владимир сразу увидел эти весточки. На самом заметном месте лежало письмо от матери. Он прочел только адрес, написанный до боли знакомым почерком, и, не в силах больше бороться с усталостью, отложил письмо.

А днем, когда Токарев кормил свою упряжку китовым мясом, его опять срочно вызвали в штаб.

Счего начать, я и не знаю… Если с того самого первого дня, когда только принял заставу? Был я тогда молод и неопытен… Днем и ночью пропадал на участке, изучал местность, проверял, все ли опасные направления перекрыты нарядами, не осталось ли где лазеек для нарушителей. По молодости упускал самое главное… Теперь-то я понимаю, что граница — это прежде всего люди, солдаты. Но тогда мне как-то и в голову не приходило хорошенько присмотреться к каждому, как говорят, поглубже заглянуть в душу. Все солдаты казались мне достаточно зрелыми и подготовленными, и я верил, что в нужный момент они не подведут.

Служил тогда у меня рядовой с очень громкой, прямо-таки не солдатской фамилией — Генералов. До всего ему было дело, во все вникал, всех поучал. Особенно доставалось от него нерадивым. Часто, бывало, слышу, как он кого-либо отчитывает: тот небрежно койку заправил, другой плохо помыл пол в казарме. Послушаю и подумаю: молодчина все-таки этот Генералов.

Одним словом, привык я считать его самым лучшим. Именно привык. Звонят, бывало, из политотдела отряда, спрашивают, кого из моих солдат к празднику отметить. Ну конечно же, Генералова. О ком в газету написать? Конечно, о нем. Так и шло. Ясно, что до поры до времени.

Однажды Генералов попросился в городской отпуск. Разрешил я ему без всяких. Пусть идет, думаю. А о том, зачем идет, что намерен он в городе делать, как надо вести себя — ни слова. Ну и преподнес он в тот день мне хорошенький сюрприз: вернулся с опозданием на целых два часа! Тут уж я не сдержался, отчитал его при всех, взыскание объявил. Как же иначе — подвел и меня, и заставу. Крепко подвел.

Наказал я солдата, а сам, понятное дело, задумался. Лучший из лучших, а ослушался, забыл о своем долге. Что ж это получается? Выходит, он совсем не лучший. Какие же у меня были основания считать его таким? И что вообще знал я о Генералове?

После столь серьезного урока я попытался заново оценить каждого своего солдата. Пришлось сделать поправки, даже весьма существенные. Я увидел, на кого можно было уже сейчас смело положиться, а с кем следовало еще основательно повозиться, в том числе и с Генераловым. Одному не хватало на службе внимательности, другому — пограничной смекалки, третьему — зоркости.

На занятиях нравился мне рядовой Геннадий Шипков — старательный, послушный. Однако стоило Шипкову выйти на охрану участка, как он почему-то становился ужасно рассеянным. Призадумался я и над рядовым Сорокиным: ершистый какой-то. Случись заставе действовать по тревоге — подвести может. Возьмет у него верх самолюбие, ну и сделает что-нибудь по-своему, не так, как ему прикажут. Вот и будет для меня еще один сюрприз. Беспокоил меня и сержант Мелков. Его перевели к нам не очень давно, раньше он служил на другой заставе и привез оттуда довольно-таки незавидную характеристику…

Так пришлось мне заново познакомиться со всем личным составом. Я раскрыл тетрадь и стал записывать все, что нужно было делать.

Наступила долгая в наших краях полярная ночь. Лишь по часам определяли время суток. В полдень сумерки редели, словно вот-вот мог наступить рассвет. Но через час темень снова сгущалась, серая, исхлестанная косыми дождями земля опять сливалась с небом, и все застилал плотный туман.

Охранять границу стало трудно. Утомляла ходьба по скользким каменистым тропам. От постоянного напряжения болели глаза. Одежда промокала даже под брезентовым плащом. Вода на болотах разлилась, затопив сделанные из бревен пастилы. И все же границу мы держали на замке. С радостью убеждался я, что даже в самые ненастные ночи солдаты все видят и слышат. Идешь, бывало, по участку, ногу тихонько, на носок ставишь, ни единого неосторожного шага не сделаешь, а они все равно заметят.

Только служба Геннадия Шипкова по-прежнему меня не удовлетворяла. Его рассеянность была просто непонятна. Беседовал с ним, и не раз, знал уже о нем почти все. Работал он до службы на Гусевском хрустальном заводе. Юноша оказался способным алмазником — в восемнадцать лет стал мастером. Рассказывая о вазах редкой красоты, о хрустале всех цветов и оттенков, Геннадий волновался. Он любил завод, любил свою профессию. «Если человек, — думал я, — способен так любить дело, он не может быть плохим солдатом». Хотелось верить, что Шипков найдет себя и на заставе.