Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Он снова повеселел.

– О, это не важно. Эта чушь несколько растормошила меня и дала мне возможность написать то настоящее о Чикаго, что я вам читал.

Я отправился домой и лег в постель. Итак, весьма странным образом мне пришлось натолкнуться еще на один образец того искусства, которое – к злу или к благу – описывает жизнь людей в больших городах – иногда в прозе, а иногда в цветистых рифмах. Вроде того, что написал бы Карл Сандберг или Эдуард Мастерс после прогулки в такую жаркую ночь по Вест-Конгресс-стрит в Чикаго.

Листочки, которые Эд выбросил за окно и которые я успел прочесть, валялись на подоконнике внизу, вокруг бутылки с прокисшим молоком. Луна висела в небе, как тонкий золотой рожок. Лежа без сна в постели, я построил в уме то, что произошло с моим другом, составителем реклам.

Я не уверен, что все журналисты и составители реклам мечтают о том, чтобы писать нечто иное. Но относительно Эда я в этом уверен.

Августовский палящий зной, предшествовавший жаркой ночи, очень тяжело отозвался на нем. Он в течение всего дня только и думал о том, как наконец, очутится дома в тиши своей квартиры и будет писать что-нибудь литературное вместо составления реклам.

День уже близился к концу, и Эд полагал, что с работой кончено, как вдруг к нему подходит заведующий конторой и просит составить рекламу в целую страницу для фабрики сгущенного молока.

– Мы имеем возможность получить новых клиентов, если составим что-нибудь хлесткое, – сказал заведующий. – Мне очень жаль, Эд, что приходится навязывать вам эту работу в такой пакостный день, но у нас нет другого исхода. Покажите-ка юнцам, Эд, что вы умеете! Возьмитесь за дело и накатайте хлесткую рекламу, прежде чем уйти домой.

Эд устал. Но он отложил в сторону грезы о чудесном городе – о пылающем городе равнин, как он выразился, описывая якобы Чикаго, – и сел за работу.

Он задумался о сгущенном молоке, о молоке для детей – будущих граждан Чикаго, о молоке, которое даст сливки для утреннего кофе составителя рекламы, о молоке его сограждан.

В сущности, Эду хотелось выпить чего-нибудь холодненького «с огоньком», но он пытался убедить себя, что ему хочется молока. Вот почему он предался мыслям о молоке, о молоке сгущенном, о свежем молоке из-под коровы его отца, когда он, Эд, был еще мальчиком. Одним словом, его мозг пустился в плавание по молочному морю.

И вот таким образом ему удалось написать то, что у нас называется «оригинальной» рекламой.

Молочное море, по которому он плавал, превратилось мало-помалу в гору жестянок сгущенного молока – великолепная идея. Эд набросал грубый набросок иллюстрации. Широкие волнистые поля с белыми домиками фермеров. На одной стороне иллюстрации зеленые холмы, и там пасутся коровы; а на другой босоногий мальчик гонит стадо жирных коров по зеленому лугу, который все суживается в виде воронки, в самом конце которой находится банка сгущенного молока.

А под иллюстрацией подпись гласила: «Свежесть и здоровье целой долины заключены в банке сгущенного молока „Уэллс-Уитни“».

Заведующий сказал, что эта реклама – шедевр.

Лишь после этого Эд отправился домой. Он хотел немедленно приступить к описанию прекрасного города, а потому не пошел даже обедать. Он порылся в буфете и нашел там холодное мясо. Затем он налил себе стакан молока, но молоко было кислое.

– Будь оно проклято! – воскликнул он и вылил молоко в раковину.

Как Эд позже объяснил мне, он сел и пытался написать давно задуманный гимн Чикаго, но дело не клеилось. Этот последний час в конторе, поездка домой в зловонном трамвае и, наконец, вкус прокисшего молока, – все это сильно расстроило его нервы. Дело в том, что Эд – человек в высшей степени чувствительный, а тут его уравновешенная натура была выбита из колеи.

Он решил пройтись и продумать материал, но мозг отказывался работать в том направлении, куда Эд звал его.

Ему уже теперь лет под сорок. В тот вечер его мозгом овладели воспоминания юных лет, проведенных в городе, и он никак не мог их прогнать.

Как и большинство юношей, ставших мужчинами в городе, Эд пришел в Чикаго с фермы, стоявшей на краю города в степи, и, подобно всем детям фермы, он явился в город исполненный неясных грез.

Как много он жаждал совершить в Чикаго.

И что он в действительности совершил – судите сами.

Во-первых, он женился и поселился на Северной стороне Чикаго.

Чтобы описать его жизнь за годы, последовавшие за юношеством, потребовалось бы написать отдельный роман, что вовсе не входит в мои намерения.