Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

– Послушайте, зайдем ко мне, – резко начал он. – Мне нужно вам кое-что показать. Я вас искал – вот зачем я пришел сюда, – солгал он и потащил меня за собою.

Мы отправились к нему; он жил на одной из улиц, расположенных далеко от озера и парка.

Немецкие, польские, итальянские и еврейские семьи пришли к озеру с грязными одеялами и с вечными бутылками молока и оставались здесь всю ночь. Но американские семьи, которых было немного в этой орде, вскоре потеряли надежду найти прохладу и сон и жидкой вереницей стали возвращаться домой, к жарким постелям в душных комнатах.

Был второй час ночи. В квартире моего друга было столь же неопрятно, как и жарко. Он объяснил мне, что его жена уехала с детьми погостить у матери, которая жила на ферме, близ Спрингфилда, в штате Огайо.

Мы сняли пиджаки и сели. На щеках моего друга появился румянец, и глаза его заблестели.

– Вот видите ли… Да, знаете ли, – начал он, колеблясь, и вдруг засмеялся смехом смущенного школьника.

– Вот что я хотел сказать, – снова начал он. – Мне давно уже хотелось написать что-нибудь настоящее, что-нибудь такое, что ничего общего не имело бы с составлением реклам. Я полагаю, что это глупо, но я ничего с собой сделать не могу. Я долго мечтал, что когда-нибудь напишу нечто сильное, вдохновенное. Вероятно, много таких конторских писак мечтают о том же, а? Вот посмотрите и не смейтесь заранее, мне кажется, что я наконец добился желаемого.

Он начал объяснять, что написанное им касается Чикаго, столицы и сердца всего Среднего Запада. Он вдруг рассердился.

– Сюда приезжают недоросли с Востока, с ферм или из маленьких городков, вроде моей родины, и полагают, что это замечательно умно – смешивать Чикаго с грязью. И я решил показать им кое-что! – заключил он и, вскочив на ноги, начал нервно шагать по комнате.

Затем он подал мне пачку мелко исписанных листков, но я запротестовал и попросил его читать вслух.

Он согласился и стал читать, отвернув лицо от меня. Его голос дрожал. То, что я услыхал, относилось к какому-то мифическому городу, которого я никогда не видел. Он называл этот город Чикаго; но почему в таком случае он говорил об улицах, которые пылают всеми красками, о зданиях, кем-то брошенных в реку, которая золотым потоком течет к беспредельному западу.

В то время как он читал, я думал про себя, что он описывает тот город, который я и герои моей повести тщетно пытались найти в течение того же вечера – когда я, изнемогая от жары, вынужден был прервать работу.

Жители того города, который он описывал, были смелые люди с холодным рассудком, и они непоколебимо шли к победе ума, залог которой был запечатлен в самой внешности этого города.

Скажу вам правду: путем долгого развития некоторых черт моего характера мне удалось выработать в себе известную долю человека-зверя, но тем не менее я не научился еще сбивать с ног женщин и детей, чтобы попасть в трамвай, а равно говорить автору в лицо, что его труд не стоит выеденного яйца.

– Здорово, Эд! Великолепно! Вы написали шедевр. Ваша работа ничем не хуже нашего критика Менкена, который именует Чикаго литературным центром Америки, и у вас то преимущество, что вы живете в этом городе, между тем как он никогда в Чикаго не бывал. Единственное, что вы пропустили, по моему мнению, это добавить несколько слов о бойнях [6] Считаю нужным пояснить иронию автора. Бойни – Stockyards – занимают огромную площадь в самом сердце Чикаго и заражают невыносимым зловонием добрую часть города. Их смрадом дышат не только десятки тысяч людей, которые там работают, но и сотни тысяч людей, населяющих дома вокруг. Бороться с этим злом значило бы затратить крупные суммы на ассенизацию, но этого никак не добиться от превосходно организованной кучки миллионеров. (Прим. пер.) – но, конечно, это можно вставить после, – добавил я и встал, собираясь идти.

В это время мне попались на глаза несколько листков бумаги, лежавших на полу, возле стула.

– Что это такое? – спросил я, поднимая их с пола, и принялся пробегать глазами. Когда я кончал уже читать, мой друг что-то пробормотал, перешел через комнату, вырвал у меня листки из рук и швырнул их за окошко.

– Мне очень жаль, что вы это прочли, – сказал он, сильно покраснев. – Это кое-что другое, что я написал о Чикаго. – Он был ужасно смущен.

– Видите ли, вечер был такой жаркий, а в конторе, когда я уже собирался улизнуть домой, мне пришлось остаться и составить рекламу о сгущенном молоке; в трамвае была невыносимая давка, и от всех так скверно несло потом и, как на грех, вернувшись домой, – ведь жена уехала – я нашел квартиру в кошмарном состоянии. Я хотел писать, но не мог, а потому был зол. Ведь с отъездом жены и детей мне представился редкий случай писать в полном спокойствии. Но я не мог писать. Я вышел пройтись. Вероятно, у меня в голове мутилось. И вот тогда я вернулся домой и написал то, что я сейчас выбросил за окно.