Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

«Тры-ты-ты…» Удар был действительно сильный. Василий Сергеевич побежал в дом к мельнику.

— Юрий, ты боишься грозы?

— Нет, нисколько, но я терпеть не могу дождь.

— А я тоже не боюсь нисколько.

— А ведь хорошо мы пришли из лесу, а там с ружьем — ну, прощай, убило бы.

— Почему с ружьем убило бы?

— Как же, железо.

— А посмотрите, Феб как калачом свернулся.

— Он не любит.

Василий Сергеевич опять бежит к нам.

— Там труба не закрыта. Я говорю: «Закрой трубу». А никто ничего не понимает. «Чем, — говорят, — батюшка, закрыть?» А я архитектор, понимаю, чем закрыть. «Вьюшкой», — говорю. «А что вьюшка такое?» Вот поди поговори с дураками.

Ударил опять гром, уже вдали, и дождик тише, тише, и солнце выглянуло у самого пригорка. Все осветилось ярко-желтым, и уходящая туча была как синяя заслонка из железа. Лес, пунцовый, горел, и весело светились мокрые сараи ярким пламенем заката. Как пахнет землей, водой, травой, елью и навозом. Вся мокрая, стоит у стойла корова и мычит, подняв голову.

[Россия, милая Россия, как красота твоя тайная захватывает всего меня и всю душу мою мужицкую.] И богато и бедно кругом, и тихо и мирно. Закат потухает, и вот опять месяц, но уже в тучах. Как прекрасны ковры глаз наших.

[— Вася, и напугался ты давеча грозы. Давайте в палатке чай пить. Иван Васильевич, самовар давайте. Никона Осипыча зови вечерять, погутарим .

— Я грозы испугался, Юрий, это верно. А ты не боишься? Нет, каждый, и в каждом есть чего он боится. Я боюсь одиночества. Когда я один, я себя плохо чувствую.]

— Но это философия.

— Нет, а вот что, ты попробуй-ка один ночью в Охотино к Константину Алексеевичу пройти, вот узнаешь.

— А я, брат, баб больше всего боюсь. Когда они долбить начнут — злей бабы ничего нет.

— Самовар сюда, фонарь. Ах, как в палатке уютно. Мы вроде цыган, «по Бессарабии кочуем».

— Садись, Иван Васильевич, все сядем, баранки давай на самовар. Они теплые будут.

— Никон Осипыч, иди-ка, с Юрием садитесь.

— К чаю-то коньяку хорошо.

— Мастак-то Киститин Алексеич — чего тетеревов пострелял. Что рыба? Это дело.

— Правда, посчастливилось, не всегда так.

— Где вы глухаря-то нашли?

— Вот сверху к заводи шел прямо. Мы прошлым летом с Иваном Васильевичем пару взяли тут же.

— Что вы, Киститин Алексеич, — это вот там.

— Да, правда.

[— Вот у нас о чем разговор шел, — сказал Юрий. — Что каждый больше всего боится. Вы, Иван Васильевич, чего больше боитесь?

— Я смекаю, боле всего, знаю, человека надо бояться. От его все. И пожар, и разорение, и наговор, подвохи. А вот землетрясения, голода, жара от него нет. Холеры, чумы — тоже.

— Верно — ваша правда.

— А вы, Никон Осипович?

— А я-то? Да гнева Господня боле всего.

— Да наказание Божье можно принять за милость, за испытание.

— Это верно, это тоже правда.

Я сказал:

— Я больше всего боюсь несправедливости, непонимания, измены дружбы и обольщения.

— А, брат, бабы…

— А ты, Вася? Ну, мы знаем, «хозяина».

— Что за разговоры? Кому вы говорите, чего я боюсь?]

«Хо, хо, хо, хо», — послышалось за мельницей. Странно и таинственно в ночи.

Все замолчали.

«Хо, хо, хо, хо», — опять.

— Константин Алексеевич, где ружье?

— Вот оно.

— Шуточки-то, слышите?

«Хо, хо, хо, хо…»

— Чего это впрямь, чудно, право.

— Это странно, — сказал Юрий.

Василий Сергеевич, красный, с открытым ртом, смотрел в распахнутый полог палатки, где была ночь.

— Договорились, голубчики, я сюда больше не еду. Благодарю вас, хорошо местечко. Что это у вас на мельнице-то?

«Хо, хо, хо, хо», — раздавалось протяжно.

— Непонятно, — говорю я. — Что скажешь, Коля?

— Что скажу, «хозяин» или сом кричит.

Я смеялся.

— Чего вы смеетесь, Константин Алексеевич? Веселитесь вот, смешного мало.

— Чего, Вася, ты волнуешься? Пусть смеется.

— Чего «пусть смеется». Местечко-то каково, приехали…

— Неизвестно, что будет. Константин Алексеевич, стреляйте, стреляйте, где ружье? «Хо, хо, хо».

— Стреляйте же.

— Да зачем, Вася, нешто можно стрелять? Его больше озлишь, он топить начнет.

— Нет, вот что. Иван Васильевич, запрягайте лошадь, едемте.

— Чего ты, Василий Сергеич, это кто нешто пугает, — сказал Никон Осипович. — Я схожу вот, погляжу, никогда не бывало такой страсти.

— А странно это, довольно странно, — сказал Юрий, — это не голос человека.

— А вот Константин Алексеевич смеется, этот еще.

— Ты-то чего, ну что тебе смешно? — обращается Василий Сергеевич к Коле. — Никакая не шутка.