Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Я думал, не Санька ли?

— Нет, он спит.

— Чудно дело, право што.

— Налей, Юрий, рюмку — хороша штучка.

— Какая штучка — просто сом кричит.

— А ведь это верно, может быть, что большой. Коля прав — просто сом хохочет после грозы, они грозу любят.

— Мне тоже кажется, что Николай говорит верно, — сказал Юрий.

— Да, конечно, верно. Я ведь учил естественные истории, там написано: «сомовий смех после грозы», и больше ничего.

— Что ж ты раньше не говорил, если знаешь? — успокаивался Василий Сергеевич.

— Вам говори не говори, все равно, а вот теперь видите — кто прав.

«Молодец Коля», — думал я.

— Я тоже помню, что-то читал, — сказал Юрий, — только, кажется, про белугу.

— Ну, здоров, должно быть, дядя, вот попал бы.

— Сомы есть здесь большие — вот на Голубихе сома поймали, осемь пудов, пачка . Он и орет — ясно.

«Хо, хо, хо, хо», — раздалось вдали.

Василий Сергеевич опять насторожился.

— Это ясно, это на шахте, на Остеевской, другой орет.

— Верно, Костя, они как петухи перекликаются.

— А это, может быть, прав Николай, — сказал Юрий.

— Выпей-ка, Василий Сергеич. Ишь, сердешный. Перепугался индо, вспотел весь.

— Вспотеешь тут. Никон Осипович, что такое?

— Да неведомо дело, я сам дивлюсь.

Вася с горя и страха усиленно пил рюмку за рюмкой.

— Константин Алексеевич, оно жутковато, но интересно.

— Какой же, Вася, интерес? Ничего интересного нет, — говорил Коля Куров.

— Интересу тут мало, мы жители здесь, а этого [дела] впервые, смеху-то. Лешим гогочет, думаю, нарочно пугает кто.

— Я то же говорю. Чего смешного тут? Говорите, сом кричит, а отчего в саженке-то твой, поймали которого, молчит?

— Сам посуди, Вася. Как ему кричать, он боится. Крикнет, а его возьмут и жарить потащат.

— Позвольте, ведь сом не один в омуте. Они бы вместе, все бы хором. [Юрий, право, нет, это не сом.]

— Это самый старый орет, — успокаивал Иван Васильевич.

— Я уж охтеологию-то знаю назубок, я учил ботанику.

— Севрюжку по-русски, стерлядку кольчиком хорошо, — сказал Юрий. — Навага тоже.

— А ты вот, охтеолог карасевый, скажи, где навага ловится?

— Навага? Постой, постой, где она ловится? [В реке, кажется.

— А сардинки где?

— Ну, конечно, в Сардинии.

— А балык?

— На Волге. Я ведь не учил, где ловится, — это к охтеологии не относится.

— А из чего делается…]

— Где же навага, в самом деле, ловится?

— А копчушки?

Коля растерялся и глядел виновато.

— А миноги?

Стол вытащили. Иван Васильевич:

— Не уходите, давайте тут, вместе. Пойдем, Юрий Сергеич, к нам в дом, в сарае что.

Мы протянулись на сене в палатке, фонарь висел над нами. Василий Сергеевич лежал посередке, вздыхал, засмеялся и сказал:

— Ну и глухие же здесь места. [Как подумаешь,] что делается.

— Что такое?

— Да ведь попугивает. Завсегда в эдаких местах удивительного нет — глушь.

— Явный факт, — сказал я.

— Я знаю, я, брат, кончил естественные науки, я и не боюсь ничего.

— Ехать собрался Василий Сергеич, а ведь в лесу-то, обрывом-то ехать, мне не мене вашего страшно, там такой хозяин.

— Какой хозяин, там тоже хозяин?

— Нет, Василий Сергеич, с обрыва, говорю, [не приведи], да в нем костей не собрать, да и лесом-то, верно, жутко, чего-ничего, а есть. Вот позапрошло <���лето> я от Киститина Алексеича с Охотина иду Ратухином, мост перешел, гляжу, идет кто-то. А пора была осень, час ночи, он стал, и я. Я думаю: «Кому тут идти?» Тропой я иду короче. Я шибко оробел. Он стоит, и я стою, ни гу-гу. «Что, — думаю, — ночевать, что ли». Слышу, он тихонько пошел взад. Я постоял, потом я обгляделся, ольшину выбрал, стал выдирать-то поздорове — у меня ведь нет ничего — она затрещала. Слышу, он бежит дале. Ну, я пошел. Иду в горку, там у деревни, у терочной Глушковской, стоит человек. Я ближе — сторож. Он из Охотина носил дежурство. Идет. «Ах, — говорит, — Иван Васильич, — ты уж не говори Василию Сергеичу, а то он сюда и не приедет».

Какая таинственность ночи, и в душе какая-то мечта тоскует и ждет какой-то далеко ожидаемой радости, чего-то другого, что должно было бы быть, но не будет. В чем это там, спрятанное глубоко, эта печальная надежда, где она? Далеко, далеко стелются ее лучи от меня туда, — и вот звезда передо мной впереди яркая, мерцает — тайно, а над ней — темный таинственный край нашей доли лежит пеленой, и там, за ним, — что-то, куда я шел и чего искал, там блестит Париж, и я — какие-то стремления, и спор, и надежды, труд, медали, радости, успехи. И зачем? Небо, и опять под чудеснейшей звездой та темно-бурая даль, край земли, а там опять [жажда увидеть]. Там — там, уйдет печаль, там светит — что? А кругом поля, и во мраке заснувшие леса, и даль в таинственной тишине.