Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Гостя летом у своей бабушки в Вышнем Волочке, я целые дни писал этюды. Уходил очень далеко, потому что в самом Вышнем Волочке, мне казалось, писать нечего.

Соборы, каменные дома — неинтересно.

Уходил в леса, на реку Тверцу — там природа. Писал избушку в лесу, сломанное дерево, дорогу с верстовым столбом, пойманного налима, охотника Дубинина с ружьем.

Все это нравилось…

А осенью так не хотелось ехать в Москву, так не нравилась Москва после деревни!..

Когда я ехал с вокзала на извозчике, то, помню, загораживал ладонями глаза и смотрел в спину извозчика, так мне были неприятны улицы Москвы…

А приехав домой — даже заплакал…

Счастливое, райское время…

Поворачивается калейдоскоп моей памяти, и сменяются в нем картины былой жизни.

Помню, в Москве жили москвичи без больших забот. Время спокойное и безмятежное. Конечно, бывали обычные неприятности, невзгоды, несчастные случаи — ну, пожар в Сущевской части… И бегут граждане на огонь смотреть. На каланче шары вывешены, — занятно посмотреть обывателю: как пожар тушат…

Еще событие. Постом в Большом театре сезон итальянской оперы. Певцы замечательные. Жамет, Уйган, Котоньи, Падилла, Мазини [131] Жамет, Уйган, Котоньи, Падилла, Мазини — итальянские певцы. .

Помню, идет опера «Лукреция Борджиа» [132] «Лукреция Борджиа» — опера Г. Доницетти (1833). . Мрачная госпожа. Злодейский характер.

Пришел я на сцену за кулисы. Хор поет:

Подумаешь, какой ужас!

Публика слушает. Театр полон. Ложи, нарядные дамы, кавалеры… Серьги, ожерелья, бриллианты сверкают.

И с замиранием сердца слушают они злодейку, которая заливается в пении…

Конечно, это все было давно, в старину. Теперь другое время — просвещенное, иные дела, иные события…

…На Передвижной выставке, тоже в Великом посту, у подъезда на Мясницкой, у нас, в Школе живописи, ваяния и зодчества, черным-черно от карет. Народу — не пробраться. На выставке — сенсация. Репин! — картина «Иоанн Грозный, убивший сына» [133] …картина «Иоанн Грозный, убивший сына» — имеется в виду картина И. Е. Репина «Иван Грозный и сын его Иван» (1885). . Царь, убив сына, из виска которого струится кровь, целует, в раскаянии, своего наследника.

Жуткая картина, сильно написанная мастером. Зрители содрогаются. Какое жестокое было время. Теперь — иная эпоха, просвещенная. Нет уж этих страстей и царей жестоких…

Я видел орудия пыток в Испании. Чугунную деву, которая раскрывалась, и там внутри были гвозди. Приговоренного сажали внутрь и закрывали. И гвозди входили в тело. И жертву оставляли там. Это делали люди. Инквизиция помещалась в подвалах под прекрасным храмом.

И помню, я тогда подумал: «Теперь этого не может быть, теперь таких жестоких людей нет…»

Летом в деревне. Гости — приятели-охотники, гофмейстер. И артист, приехал с писателем Алексеем Максимовичем Горьким.

Картузы чесучовые, рубашки шелковые, поддевки тонкого сукна, сапоги высокие с блеском.

В гостях у меня Серов. Ловили рыбу на реке на удочку. Алексей Максимович не ловит, потому — занятие варварское.

Взял Горький корзинку и пошел со мной собирать грибы.

— Люблю, — говорил Горький, — грибы. Рвешь — и никому не обидно. Не живые. Не могу видеть, как рыбу жарят, а грибы ничего. Нервов у них нет…

Идя по лесу и беседуя с Горьким, я удивлялся твердому восхищению Алексея Максимовича собой.

Оно выражалось в оглядке после каждого слова и улыбке как бы в самом себе. Улыбка для себя. И в то же время во всем, что говорил Горький, был намек на какого-то врага, все казалось, что он сердится на кого-то.

Досадно было мне видеть такую странную черту в столь талантливом человеке.

И я вдруг вспомнил Антона Павловича Чехова — я был у него в Аутке, в Крыму, незадолго до его смерти.

— Горький, — сказал мне тогда А. П., — имеет капризное свойство, которым обладают многие студенты, юноши, — совершенно не считать за людей — людей, одетых в крахмальный воротничок и галстух.

Это замечание было характерно и верно.

— А сложна, — сказал я Алексею Максимовичу, — совесть человеческая.

— А черт его знает, есть у него совесть или нет. Он же прячется. Не узнаешь, он одно кажет, а сам другой…

— Караул! — закричал кто-то на опушке леса у реки.

Горький остановился, как-то вытянулся и тревожно посмотрел в ту сторону.