Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

А я и скажи:

— Вы сами рыбу-то ловили…

— Ловил. Так на розговенье. А ежели невеста твоя, то не называется жена. Не жена она тебе. Женой-то не называют невесту. В голове-то у тебя — путаница греховная…

— Вот пробирал — строгий! Потом обошелся, бросил пугать.

Василий усмехнулся и продолжал:

— Приходи, — говорит, — к вечеру на праздник, там за мостом, на Клязьме-реке, — яма глубокая. С бережку, где Нерль-то в Клязьму входит, — там мы с тобой и поудим. Судачков возьмем. Хороши судачки. Ты и невесту захвати. Я пристава позову. Разварного судака сделаем. Ну, и разговеемся! Правильно. А в Четверг-то чревоугодить уху налимью да леща с кашей не надо бы… Ну да Бог простит!..

В Москве, в Сущеве, мой мезонин во дворе полон света весеннего солнца. Радостно зеленеет сад за деревянной конюшней. А в тени, у забора, лежит еще снег. Бузина густо покрылась почками.

Мостовые уж высохли, и стучат колеса проезжающих извозчиков.

На дворе толстый кучер Игнат моет пролетку у конюшни, а дворник Федор лениво смотрит, как тот моет.

— Чего, — говорит Игнат, — каждый день самого в город на Ильинку вожу, а теперь с Ильинки повадился он в Грузины ездить. И там есеныт до полночи сидит, а я не жрамши дожидайся. Понимай, что кралю завел. Видал я ее — хороша. Челка на лбу кудрявая, глаза — чисто плошки горят, а в ушах серьги кольцами, золотые. Провожала его в калитку. Я инда засмеялся. А он сел в пролетку и спрашивает: «Ты чего смеешься?» Я говорю: «Барыня хороша!» Он молчит. А как привез домой, говорит: «Постой». И сам бумажник достал и десятку мне дает. «Справь, — говорит, — себе, Игнат, рубаху голубую». Подобрел. А то, бывало, трешницы месяц не напросишься.

И Игнат смеялся.

— Постой, есеныт, — думаю. Опять заехали в Грузины. Опять дожидаюсь не жрамши. Околодочный ко мне подошел.

— Кого, — говорит, — ждешь?

— Никиту Иваныча Сергеева, в Сущеве дом свой.

— Э… — говорит. — Хозяин твой за Фросей шьет. Хороша. Я за ней так и эдак. Вижу, не поддудит. У него капитал есть.

Ну, значит, опять вышел. Садится. Опять меня смех взял.

— Ты чего, — говорит, — смеешься?

— Да вот, — говорю, — околодочный подходил, говорит — хороша барыня здесь живет. Я хотел, говорит, за ней попытать, но куда… Строга больно. А вот твово-то, пожалуй, жалует. Я говорю — куда вам до него… Привез. Он говорит: «Постой!» Вынул бумажник — 25 рублей дает.

— Вот, — говорит, — Игнат, пошли в деревню на праздник… Мою сейчас пролетку и все думаю, как ему это есеныт, еще угодить насчет барыни-то?

— Так чего же, — говорит дворник, — вот пошли Миколку, купи просфору о здравии Никиты да и подавай каждый день. Спросит — от кого это ты? А ты не сразу сказывай, говори — не велено говорить, а потом скажи, что, мол, таить, барин, все от ее — за здравие ваше.

— Умственно придумал, — согласился Игнат. — Пойдем попьем чайку. У меня постный сахар хорош — чисто мармелад.

Выходя от красавицы, садится Никита Иваныч в пролетку и говорит:

— Что ты это мне просфоры-то, нянька говорила, подаешь, Игнат, от кого это?

— Увольте, — говорю, — как сказать, не знаю…

— Чего «увольте», говори, кто о здравии моем радеет так?

— Да ведь от барыни этой, что в Грузинах вас провожает. Только говорить не велено.

— Да что ты? — удивился Никита Иванович. — Понять невозможно, ведь она… не православная. А вот душа-то какая! Вот душа! Игнат, дело у меня на большой сурьез становится — понять надо. Раз обо мне о здравии поминает, так дело к Красной горке подходит. Понял?

— Как не понять! Чего ж еще? — отвечает серьезно Игнат.

Привез Игнат Сергеева домой в три часа утра. Не жрамши был. Вынимает Никита Иванович из бумажника деньги, говорит:

— Пытал, — говорит, — Игнат, о просфорах — не сознается. Вот душа! Знать, к Красной горке приехал.

Четвертную дает кучеру.

— Пошли, — говорит, — детям в деревню.

Моет Игнат пролетку. Дворник стоит напротив, лениво глядит, как тот моет.

Игнат помоет, положит мочалку и глядит на дворника, а кругом на голубом небе весны блестят, как бисер, весенние листочки берез. Сверкают маковки церкви Утоли моя печали.

Игнат говорит дворнику:

— Чего теперь скажешь, как ему угодить? Ум раскорячился, не знаю, что ему в угоду сказать…

— Эх ты… — смеялся дворник. — Скажи ему, когда дожидаться будешь в Грузинах, что околодочный опять подходил, плакал. «Одно, — говорит околодочный, — пойду я к Афросинье и прямо на колени паду и скажу — не откажите со мной в супружество вступить…» Вот он тут на стену полезет, что хошь с ним делай. А ты скажи: беда у меня, пожар, дом сгорел, да вроде как заплачь. Гляди, полсотни отвалит, а то и боле.