Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

И правда, вышло так, как говорила Анка. Когда выстроил дом, приезжали ко мне друзья-охотники, а женщинам не нравилось. И стали они мне казаться чужими.

Приехал ко мне приятель с женой на охоту. Жена была недовольна.

— Что это, — говорила, — за дача? Картины вы пишете, болото, туман, скучная дорога, сарай разваленный. Кому это нужно? Жили бы в Пушкине, там круг, музыка играет, танцы, дачи, веселье, картины, цветы… А у вас? Седые ели кругом, тоска. И что здесь хорошего, — удивлялась жена приятеля, — мужичье неотесанное. Я заснуть здесь не могу от тоски.

Мой приятель, супруг, вздумал заступиться за меня. Жена строго на него посмотрела, сказала мужу:

— Ну нет, ты еще что! Я не могу дышать здесь. Смотри, дождик идет. Ну что делать здесь? Тут завоешь у вас. В какую даль уехали. Никто же не живет так. Вы особенный человек. Вам нравится все дикое.

И она, наскоро собрав чемодан, заказала в деревне подводу и увезла приятеля-мужа. Уехала в большом гневе на меня.

— Понимаешь ли, — говорил мне муж в Москве, — жена терпеть тебя не может. Ей дачи нравятся — Тарасовка, Пушкино, круг, музыка, танцы, знакомства разные. Она не любит этой нашей охоты, рыбной ловли. Не понимает этой красоты природы. Она говорит, что у тебя дорожки песком не посыпаны и соседей нет. И ехать к тебе меня не пускает: «Ты с ним не знайся, дурак дураком сделаешься».

И другой приехал ко мне приятель, тоже с женой, так та уехала через полчаса.

«Вот так история, — подумал я, — что за чертовщина. В какой красоте живу я, что я, другой человек, что ли?»

А в Москве эти жены говорили:

— У него в банках шиповник на столе, и он доволен. Подумаешь, какие розы. Я ему говорила, в Баден-Бадене дивные розы, а он, представьте, «я не люблю ваших Баден-Баденов, у меня лучше. Река, — говорит, — у меня какая, вода кристальная». Подумаешь — речонка. А я его спросила: «А вы были на Эльбе, видели Рейн?» — «Видел, — говорит, — видел, только у меня лучше». И что всего возмутительней, муж ему поддакивает. Но я ему покажу. Я за границу зову мужа, а он отлынивает, едет к нему на охоту. Вот встретишь такого господина — несчастье! Семейную жизнь разбивает. Мне говорили, что он тонул там, — жаль, что вытащили, откачали. А мой дурак опять норовит к нему поехать, «тяга» какая-то у них там. Пичужек стреляют. «Купи, — говорю, — в Охотном ряду», так нет — сам едет мучиться. Приезжает с охоты, язык высуня, устал. Просто наваждение какое-то…

Ровно и протяжно гудит колокол на колокольне в Кремле:

Покаянный звон.

Пост Великий.

На Балчуге, у Москворецкого моста, — Грибной рынок.

Огромная толпа, серая и пестрая, — деревенские торговцы. Лохматые лошаденки привезли из деревни на санках бочки с грибами, капусту, огурцы. Мужики, бабы, тулупы, цветные платки отражаются в лужах мостовой.

Москва-река набухла, в полыньях. Горит на весеннем солнце пестрая толпа.

Пахнет весной, кислой капустой, квасом, пряниками медовыми. Пьют сбитень с имбирем. Грешники горячие в масле, а за «шпитательным» домом [127] «шпитательный» дом — императорский Воспитательный дом в Москве. Заложен в 1764 г. по инициативе просветителя И. И. Бецкого как благотворительное закрытое учебно-воспитательное учреждение для сирот, подкидышей и беспризорников. Крупнейшее здание Москвы дореволюционного периода, состоящее из нескольких корпусов. Ныне в зданиях Воспитательного дома расположена Военная академия Ракетных войск стратегического назначения и Российская академия медицинских наук. видна голубая даль.

Весна, весна! Солнце радостью светит! И блестят церкви московские золотыми маковками.

И так радостно в душе.

А на столе — черный хлеб, грузди, рыжики, волвянки, кочанная капуста с постным маслом хрустит на зубах.

— Ешь потише — пост держишь.

А колокол медленно звонит:

— Берегись!.. — кричит толстый кучер, — и проезжает на вороных.

— Бахрушин говеть поехал… — говорит кто-то. — Миллионщик!

— Чего «миллионщик», все равно помрет. На кой? С собой туды не возьмешь…

Весна! Как-то не думаешь про «туда». В весне — жизнь живая. Не думаешь о смерти.

А Василий Княжев, рыболов — мой слуга и приятель, — показывает мне бамбуковые удилища и говорит:

— Гляньте-ка, погиб-то какой. Эх, водить-то рыбину хорошо. Недели через две на Сенеже жор щучий будет. В пуд щучину сдержит.

И видится мне озеро Сенеж, Олений Остров, зеленые камыши, просохшая дорога. Озеро большое. Радостное, весеннее утро, приятель Андрей Иванович Бартенев, поплавки из лебединых перьев, ровная поверхность озера. И так хочется уйти из Москвы в ту даль весеннюю, голубую, на простор — на озеро.