Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Сидят приятели за столом. А из кухни Василий Князев приносит горячие блины. В коридоре звонок, и Василий бежит отворять дверь. Радость: пришел Василий Сергеевич. Лицо красное, серьезное.

— Садись, — говорим, — блины горячие…

— Ну нет… довольно. Я и так насилу приехал. Меня и так изжога мучает. Василий, нет ли порошку соды?

— Ну садись, — увещеваем, — полно, съешь блиночек.

— Знаешь, я просто не могу смотреть на блины. Объелся. Я и сюда ушел, думаю — про охоту поговорим, а тут опять блины! Смотреть противно. Обжорство! У меня до самого горла, — показал он на живот, — как огонь горит, будто расплавленного олова налили…

Он с ненавистью посмотрел на доктора, Ивана Ивановича.

— Смотрите, я жалуюсь, а Иван Иванович — доктор, а молчит. Хорош приятель. Молчит. Потому он — клинический врач. Важность наводит. Не скажет: Василий, сходи в аптеку, принеси лекарства и выпей. Нет! Расспрашивай его, кланяйся ему, проси! Он выслушивать будет, стучать по животу молоточком. А нет того — Масленица, ясно, тысячи народа объедаются блинами. Лекарство должно быть готово — бери и принимай. Нет, значит, лекарства такого не существует, наука не доехала…

— А может, лекарство есть, да за визиты тянуть хочет? — сказал Юрий Сергеевич.

Иван Иванович продолжал невозмутимо есть блины с зернистой икрой и, посмотрев на меня, сказал:

— Как у вас Люция блины-то делает!.. Объедение!

Василий принес в коробке соду.

Василий Сергеевич, искоса поглядывая на Ивана Ивановича, взял соду, зачерпнул чайной ложкой и высыпал в стакан.

Иван Иванович делал вид, что не замечает его приготовлений.

— Сколько надо соды-то класть? — спросил Василий Сергеевич.

Иван Иванович молчал.

— Хорош господинчик… Видите, молчит… Доктор! А ты знаешь, что по закону не имеешь права молчать?

— А ты знаешь, — в тон ему ответил Иван Иванович, — что закон-то с дураками сам не знает, что делать?

— Слышите? — сердился Василий Сергеевич.

— Иван Иванович, — говорю я, — что же ты, помоги ему.

Иван Иванович нехотя встал из-за стола и, проходя в другую комнату, презрительно бросил, посмотрев на Василия Сергеевича:

— Идем!

В соседней комнате, положив на диван Василия Сергеевича, Иван Иванович велел ему расстегнуться. Стучал по животу, мял. Достали у меня в дорожной аптечке какое-то лекарство. Иван Иванович вылил весь пузырек в рюмку с водкой и велел выпить.

Василий Сергеевич выпил залпом. И глаза у него завертелись, как колеса.

— Ух, черт! — ахнул он. — Что это такое?

— Возьми-ка сахару, а то это действительно неприятно…

— А ведь знаете что, — через несколько времени сказал Василий Сергеевич, — и впрямь прошло. Хоть опять за блины принимайся.

— Ну нет, этого нельзя, — сказал Иван Иванович. — Ты наливку, наверно, пил?

— Да, вишневку, — сознался Вася.

— Ну, ты это брось.

— Эх, в деревню поехали бы, — сказал Василий Княжев, — там слева от моста, под горой, где ольшаник опускается, омутина глубокая. И сомина там живет здоров. Живет в этакой стуже подо льдом. Я его летом видал разок. В Ильин день. Гроза была. Так он поверху плавал. Грозу любит. Более сажени. Черт чертом. Толстый. Усищи. И по хвосту черная лента. Он так и качает ею, хвостом вертит. Блинов он не ест. А вот ежели ему этого поросенка на крюке в прорубь пустить, так наш будет.

— Это верно, — согласился охотник Караулов. — В деревне хорошо. Интересно. Василий прав.

— Я бы дня в городе не жил, — сказал Василий, — ежели бы при капитале был.

— Вот как река тронется, как вы хотите, а я поеду к вам, — сказал Василий Сергеевич.

— Полно, Вася, полно, — сказал Караулов. — Вспомни, как ты давал честное слово, что твоей ноги не будет там. Забыл ты «метлу», «монашину», «водяного». Забыл ты, сколько чертовы-то там…

— Чертова! — сказал Василий Княжев. — А здесь ни чертовы, до чего, ни радости — кружение одно…

Помню, в молодости у нас в Владимирской губернии называлась Масленица — «блинница с гор вода». Масленица-мокрохвостка.

Помню, вечером, когда я строил себе дом и жил в деревне, пришли ко мне девушки, полные, румяные.

— Пойдем, — говорят, — Лисеич, Масленицу жечь. Пойдем гнать ее со двора.

С края леса, на оттаившей луговине, у берега речки, был сложен огромный стог сена, хвороста, и около стояла толпа молодежи, крестьян, парней и девушек. Когда мы подошли, парни поджигали стог, и вскоре его охватило пламя.

В пламя бросили чучело, лицо которого было сделано из березовой коры. Борода из мочала, надета старая шапка, рваный грязный тулуп с растопыренными рукавами.