Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Вот то-то и дело, — сказал спокойно художник, — в чем тут тайна? Особая психология или природный Дон-Жуан? Он и похож немножко на испанца — нос крючком.

— «На испанца»! «Дон-Жуан»! — качая головой, презрительно сказал домовладелец. — А еще художник. Приказчик он из ножовой линии. Вчера я справлялся — университета не кончил. Никакой не дворянин — самозванец. Пятьдесят лет ему. Чахоточный.

Он вдруг вскочил и в исступлении крикнул:

— И вообще, довольно. Встречу — морду ему набью. Этим кончится…

И расшиб об пол свой стакан.

«Опять шумит волшебный стол», — говорили другие посетители за соседними столами.

К столу подошел старшина и укоризненно обратился к обедающим:

— Простите, посетители просят не так громко беседовать. Оркестр играет — дирижер пугается…

Опять сидели приятели за столом, обедали, выпивали.

Когда подали утку с груздями, художник, отпив из бокала бургонского, как бы в пространство, сказал:

— Баронесса фон дер Шпецберг…

— Это что еще? — спросили приятели.

— Да вот, — сказал художник, вынимая из кармана большой конверт, — меня шафером приглашают.

— Как, к кому? — заинтересовались приятели.

— Николай женится. Венская графиня. Знаменитость. Писательница. Он познакомил меня. Красавица. Порода… Глаз с него не спускает, влюблена как кошка. В глаза смотрит, волосы ему на голове все поправляет. Мне говорила: «Только он один меня понял…» Богатая женщина.

— Дай сюда, — сказал домовладелец.

Он вырвал конверт из рук художника, вынул из конверта блестящую бумажку с золотой каймой, прочел и с бешенством бросил на стол:

— Безобразие! Позор! Не позволю!

— Как не позволишь? — спросил художник. — Сердит, да не силен. Да чего ты все сердишься, тебе-то что?

— Не позволю! — кричал в исступлении домовладелец. — Я донесу. Он женат, опеку наложим…

— Ну, это еще неизвестно, — сказал спокойно художник. — Он за границей женится, где-нибудь в Монте-Карло. Там ведь церковный брак не признается. Да я видел его паспорт — там написано «холостой».

— Врешь, — кричал домовладелец. — Уголовщина. Я разберу. Не позволю. Опека…

И, выскочив из-за стола, — загрохотала вся посуда, — ни на кого не глядя, пустился к дверям…

Утром художник лежал в постели в своей мастерской. Напротив сидел его приятель — кандидат прав.

Художник, смеясь, говорил:

— А хорошо я его поддел?.. Немножко дорогонько только: приглашение на свадьбу шафером к баронессе стоило двадцать пять рублей!

Ребяческая, дурашливая жизнь…

Да были ли в самом деле когда-нибудь эти четыре московские чудака и их поставленный в отдалении «волшебный стол»?

Я долго хворал и не выходил. Доктор говорит:

— С правой стороны у вас уплотненьице в легком, выходить нельзя. Небольшая температура.

Тоска. Ночью не спится. Почитаешь газету — еще хуже. Получил письмо. Читает его мне мой приятель Коля Петушков:

Многоуважаемый и дорогой. Я еще из Москвы помню вас. Помню, восхищался картинами, и была у меня ваша картина «Розы в Крыму» — синее море и розы .

А по морю несется парус одинокий. Мятежный, ищет бури. Ну, я в самую бурю и уехал. А теперь — ура — вы писатель. И мы все читаем — как вы описываете природу, охоту, тетушку Афросинью… А я охотник. И вот что — если у вас в воскресенье есть свободный денек, приходите ко мне отдохнуть. Буду рад; расскажу вам про охоту, и я уверен, что вы все опишете. В убытке не будете. Все мы — я, жена и две дочери мои взрослые, будем вам рады. Посажу вас на диване, дочери мои музыкантши: одна на рояле, другая на скрипке. Послушаете — утешитесь. Забудем, что мы в изгнании, и будете себя чувствовать как в Москве.

Прочитав мне это письмо, мой приятель Коля Петушков, тоже москвич, сказал:

— Вот хороший человек тебе пишет. Видно, что москвич. Широкая душа. Надо, знаешь, ответить. Живет как раз на той же улице, где и я. Здесь, у Порт Сен-Клу.

— Ну что писать, — говорю я, — раз поблизости, зайди. Скажи, что я болен, а если к весне поправлюсь — зайду.

— Ну что ж, хорошо, — согласился приятель, — зайду. Пойду, дочери-то у него здесь кончили консерваторию. Я-то ведь музыкант. Может быть, послушаю, как играют.

— Вот и хорошо, — соглашаюсь я.

Через неделю пришел опять меня навестить мой приятель Коля Петушков, и между прочим поведал мне, что был он у этого москвича, и вышла такая история, что он и не знает, как мне ее объяснить: