Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Василий, где у меня охотничьи сапоги?

— Сейчас погляжу.

Василий из чулана вытаскивает рыжие грязные сапоги.

— Ишь ты, — говорю, — грязные, сухие… Эх, Ленька не вычистил. Высохли все.

— Ему неколи, — говорит Княжев, недолюбливающий Леньку. — Он ведь на гитаре все «Пташечку» учит. Всю зиму с гитарой займается, а не может одолеть. И-и… их, когда вас дома нет, все время на гитаре, поет: «Спрятался месяц за тучку, дайте же мне вашу ручку…» Молодой, в охоте, девье в глазах-то вертится. Помню, без вас: звонок, а пришел Федор Иванович. Ведь это кто? Царь прямо. Спрашивает:

— Василий, это кто там поет?

— Ленька.

— Ах, сукин сын, — говорит, — и ушел.

— Василий, у Боголюбова, где река Нерль в Клязьму входит, — место хорошо. Вот лед пройдет — поедем туда. Сомы там в восемь пудов есть. Вот бы поймать.

— Что же, можно. На жареного воробья надо ставить али утку. Только одно опасно: этакий-то чертила утопит, ежели с лодки. Меня на Новенькой мельнице этакий-то топил… За ногу ухватил, так я за ольшину, за сучья ухватился, а то бы… А мельник, Николай Осипович, говорил: «Это не сом, а водяной. Он у меня здесь житель, под кожухом». Вот я этому не верю, а хоша видал разок, на Голубихе, ночью… Помните, там, у кожуха, где судаков пымали. В камышах девку я видел ночью. Хороша! Месяц светит, а она плещется. Я напугался. Один ведь! Сказал: «Свят, свят» — она и пропала.

— На кой ты черт ей нужен, подумаешь, красавец какой! — сказал приятель мой Василий Сергеевич. — А ты говеешь?

— Говею, — ответил Василий.

— А водяных вспоминаешь. У тебя в голове-то нечисть. Скажи-ка попу — водяного видел, так он тебе покажет…

— Чего покажет? — отвечает Василий. — Ничего не покажет. Шел я исповедаться; ну, значит, дожидаюсь, черед ведь на Страстной. Много нас. Ну, как пришел, он, значит, голову-то накрыл, спрашивает: «Пьешь, ударяешься в пьянство?» Я думаю: «Ишь ты, знает… Сказал, знать, кто». Боле ничего не спрашивал. «Ступай», — говорит.

— Что же ему говорить? Ведь и так видно каждому, что ты пьешь.

— Что ж, пью! Велик грех, что ли? И курица пьет. Вы тоже пьете.

— Ну нет, в посту-то я хочу бросить пить, — сказал Василий Сергеевич.

— Я всегда в Боголюбове, на родине, говею. В монастыре. Ох, строги монахи. Помню, попал на одного. Он меня по требнику… «Блудишь?» — спрашивает. «Ничего подобного», — отвечаю. «Любостяжатель?» — «Ничего подобного». — «Завиствуешь?» — «Никому не завидую». — «Чревоугодник?» — «Ничего подобного», — говорю. Что ни спросит — не согласен. Он смотрит на меня: «Ты, знать, не праведник ли, — говорит, — будешь? Ну, говори, в чем грешен». А я растерялся и не знаю, что сказать. «Ну ладно, ступай, праведник, а то у меня черед большой».

Вот теперь тоже поеду. Каждый день думаю о грехах, никак придумать не могу. Говорю жене: «Ольга, напомни грехи, что сказать попу — не знаю». А она: «Колбасу-то копченую ты ел в посту, в „Яр“ ездил к Соловальникову?» — «А я ездил деньги с него получать». — «Пьян приехал?» А как вы от него трезвый придете… Не пей — он денег не заплатит. Я тут ни при чем… «А к Матрене приставал?» — «Ничего подобного, она сама ко мне приставала».

В прошлом посту тоже ездил в Боголюбово говеть. Монастырь. Страстная неделя. Я-то говею, а уж река Нерля прошла, весна, удочки расставил. Со мной пристав отставной тоже ловит. Ну, и Ольга со мной. Смотрю, монах идет тоже на мост рыбу ловить. Лицо хмурое, брови вниз, глаза черные, смотрят так серьезно… У меня поплавок ушел. Я это подсек, смотрю — здорова попалась — налима поймал. Ольга схватила подсачком. Налим — фунтов на шесть. Вот радость! А Ольга-то и говорит: «Уху сделаю». И старика-пристава зовет: «Приходите к нам уху есть». Половили еще немного — пристав леща поймал. Ольга говорит: «Вот и жареное с кашей, хорош лещ — язык проглотишь…» Ну, значит, у меня уха, лещ. Пристав-то вдовый старик, тоже говеет. Так это выпили по рюмочке, по другой. Спрашиваю: «Собираетесь ко всенощной? У кого завтра в грехах каяться будете?» — «Да вот, — отвечает, — у этого, у Варфолома, что на мост приходил рыбу ловить. Строг очень».

И я к нему попал. Он прямо меня насчет женского пола:

— Говеешь? — спрашивает. — Это кто с тобой на мосту была, веселая такая, на Страстной-то неделе уху хлебать спешит да леща с кашей?.. Чревоугодие!.. В Страстной Четверг?..

Я говорю:

— Жена моя.

— Жена ли? — спрашивает.

— Не жена еще, — говорю, — а венчаться будем на Красной горке.

— То-то… Говеешь ты не всерьезе. И на уху бросаетесь. Сладостоежки! В четверг Страстной росины маковой во рту быть не должно — хлеб да вода. Вот что.