Александр Зеленов - Призвание

Воскрешала в нем эта картина светлые, грустные чувства, напоминала о бывшей дружбе, о том, как и с чего началось у него самого. Первый цветной карандаш, за которым он ездил в отцом на лошади в местное отделение ЕПО, переводные картинки, которые покупала им мать. Сквозь белесую пленку что-то невнятно просвечивало на них, красочное, манящее, но стоило только смочить сверху бумагу, осторожненько потереть ее пальцем, как из-под слоя влажных бумажных катышек появлялись на свет, — о чудо! — мокро сверкая яркими красками, алые маки, морковка, капуста, слоны, обезьяны и тигры, заморские птицы — что только захочешь, чего пожелает душа.

Было еще увлечение — рисованием через копирку, или, как у них называли, через снимашку. Сводишь карандашом с какой-нибудь книжки, отнимешь снимашку — и вот уж живой, почти готовый рисунок. Стоит раскрасить красками, и получается здорово.

Жил в деревне у них парень один, гораздый на все. Он и стишки сочинял, и играл в драмкружке, порох и дробь доставал, мог рисовать и карандашами и красками даже с натуры. Сашка, бывало, с утра и до вечера пропадал у него, в нищей избенке Громовых, глядя, как Коська рисует. Но до натуры ему самому было еще далеко, срисовывал только с картинок…

Помнился зимний морозный день, как он, Сашка, лежал на полу и срисовывал с яркой лубочной картинки на большой лист бумаги Сусанина и поляков. Закатное низкое солнце косо било в обмерзшие окна избы, огнисто расцвечивая ледяные узоры на них розовыми алмазами.

На картине был тоже закат, зимний морозный вечер, но солнышко там уж зашло и небо пылало поздним багровым румянцем. В сугробах вдали тонула заснеженная деревенька Сусанина, над которой в стылом пожаре зимней зари хлопьями сажи метались галочьи стаи. В левой же половине картины, у перелеска с березками и осинами, стояли поляки с Сусаниным. Сусанин, русобородый, осанистый, стоял на снегу в рыжем своем полушубке, с непокрытой опущенной головой, в окружении нарядных поляков в блестящих железных кирасах, в малиновых, синих, зеленых и алых плащах из бархата, с меховой оторочкой, в высоких ботфортах со шпорами, с длинными палашами, молча и хмуро слушал, что ему говорили…

Веяло от картины печалью, тоскливым прощанием дня перед долгой ночью. Сашка уж кончил раскрашивать разноцветных поляков с Сусаниным красочками-ляпушками и старательно обводил черным контуром каждую из фигур (так получалось красивше). Окна в избе потускнели, красок почти не видно, а он продолжал рисовать в сладкой своей отрешенности, живя единством своего настроения с настроением картины. И только когда появилась мать («Господи, ты все мажешь ишшо?.. Дурачок, ведь испортишь глаза-то!») и погнала его ужинать, он оторвался от красок. А за ужином, пронося ложкой щи мимо рта, он был весь еще там, в картине, жил только ею, жалея лишь об одном — что зимний день до обидного короток — и горя нетерпением поскорее избыть долгую ночь и дождаться утра, чтобы снова взяться за краски…

Именно в тот самый вечер ему довелось испытать впервые то состояние сладкой отрешенности, погружения в мир совершенно иной, что бывает разве лишь в детских снах или сказках. И однажды хлебнув сладкой этой отравы, он постоянно жаждал отведать ее вновь и вновь при каждом удобном случае.

Досекин стал поправляться только к концу апреля.

В день майского праздника, теплый и солнечный, он попросил супругу открыть окошко и сел в глубокое кресло напротив, укутанный пледом. В душную, пахнувшую лекарствами комнату вместе со свежим весенним воздухом, запахами отпотевшей на солнце земли хлынули хриплые крики грачей, громоздивших на старых парковых липах свои неуклюжие гнезда, и отдаленные звуки духового оркестра.

На площади возле храма шел праздничный митинг. Трубы то затихали, то снова взмывали ликующе к синему майскому небу. И глухо, туго, отрывисто бухал, бил барабан…

Вскоре оркестр замолк. Мимо окон, с флажками в руках, с кумачными бантами на груди потянулись домой демонстранты, празднично принаряженные.

В дверь постучали. Неожиданно на пороге появился Гапоненко, весь сияющий, праздничный, на груди алый бант. Поздоровался и, поздравив супругов с праздником, попросил разрешения сесть. Справился о здоровье и потянулся в карман за трубкой, но, вспомнив, досадливо крякнул, спрятал трубку в карман и с деланно-скорбным видом стал жаловаться, как трудно училищу без директора. Особенно же тяжело ему, завучу, совмещать две такие должности, тянуть две такие нагрузки. Но ведь он не из тех, кто жалуется на трудности, так что пока ничего, справляется, и училище не в прорыве. Пусть он, Арсений Сергеевич, не волнуется, выздоравливает потихоньку, не торопясь, зная, что у него есть надежные заместители, на которых в любое время может он положиться.