Александр Зеленов - Призвание

Потом этот мерин куда-то исчез, лишь глаза его, скорбные и большие, долго еще тревожили Сашку, мерин снился ему по ночам, обреченный, ненужный…

Когда рассмотрели изъян у Рыжка, бельмо на левом глазу, мать заревела в голос: «Гляди-ко, пьяница чертов, какую ты лошадь купил! Где у тебя были зенки-то, али винищем их залил?!»

Больше всех с этим Рыжком намучился Сашка. На бороньбе Рыжко постоянно сбивался влево. Сашка злился на лошадь, принимался дергать ее и хлестать вожжами. В ответ Рыжко бестолково взбрыкивал задом, вставал головой к бороне и так перепутывал упряжь, что Сашке потом лишь со слезами удавалось ее распутывать.

Особенно много мучений доставлял им обоим жеребец по кличке Юрик. Когда лошадей отгоняли в ношнину, на выезде из деревни мальчишки с уханьем, свистом и гиком пускали каждый свою галопом. Следом Линарыч, хозяин крайней избы, выпускал, хлестнув напоследок уздой, своего Юрика, без седока, одного. Юрик летел догонять лошадей и первым всегда настигал полуслепого Рыжка с Сашкой на острой хребтине. Настигнув, бросался кусать его, бить копытами, заходя обязательно с левого бока, откуда Рыжко не мог его видеть. Сашка в страхе подтягивал голые ноги, опасаясь зубов зло ощеренной лошади…

Не видя, откуда исходит опасность, Рыжко бестолково взбрыкивал задом, впустую лягая воздух, ржал истошно и дико. Сашка, вцепившись пальцами намертво в холку, больше всего боялся упасть, быть затоптанным.

Так повторялось почти каждый вечер. Мать, прослышав об этом, побежала ругаться к Линарычу, и лишь после того тот начал взнуздывать своего жеребца и поручал его отгонять кому-нибудь из мальчишек.

Один раз Рыжко, сильно напуганный Юриком и искусанный, завез своего седока в елошник с густой и высокой крапивой. Завез — и встал, словно врытый, перед поваленным деревом. И сколько Сашка ни дергал узду, ни кричал на него, мерин лишь хлопал ушами да сек себя куцым, обрезанным по репицу хвостом, отбиваясь от комарья…

Сашка кричал, пока не охрип. Потом заревел от обиды.

Первым его услыхал Васька Чухин, работник у дедушки Тихона. Продрался к нему по высокой крапиве, пуская на весь лесок матерки, стащил с лошадиной хребтины, отнес на тропу. Затем, нещадно хлеща концом повода полуслепую лошадь по морде, вытянул за узду упиравшегося Рыжка и матерок, самый последний, пустил в утиравшего слезы и сопли Сашку: «Ты… т-твою мать, клык моржовый! На, получай своего одра…»

Мальчишки заржали. Так с тех пор за Рыжком и осталась позорная кличка Одёр.

…Темнело рано. Домой возвращались, встретив отца, уже ночью, когда небо, торжественно-неподвижное, было утыкано, словно серебряными гвоздями, льдистыми звездами. От каждой, как от лампады, тянулись к заиндевевшим ресницам игольчатые лучи. Алмазными синими искрами вспыхивал снег. Мать и отец иногда слезали и шли за дровнями. С головой зарывшись в душную тьму тулупа, Сашка сосал леденец. Порой в темноте начинало казаться, что дровни едут в обратную сторону. Он испуганно вскакивал и высовывал голову из-под тулупа, но нет, то было обманом… И вновь перед ним открывался в немой и торжественной беспредельности иссиня-черный купол ночного звездного неба. Звезды стыли, не двигались, а Рыжко, минуя редкие деревеньки с красными керосиновыми огнями, все дальше тащил тяжелые дровни в черноту долгой северной ночи, в волчью заволжскую глушь…

Несколько дней провозился Сашка с эскизом, — стирал, переделывал, вновь начинал. Хотелось ему передать на бумаге то, что он чувствовал, сидя в дровнях, глядя на умирающий зимний день, на поземку, на убегающую назад дорогу. Мучился долго, пока получилось. Потом перенес рисунок на чистый лист, раскрасил его акварельными красками и потащил сдавать.

Дня, когда старый Норин приступит к разбору, ждал с нетерпеньем и лишь при разборе понял, что ничего у него не вышло. Понял он это сразу, как только увидел свою работу среди других. Не было в ней того, что так хотел передать. Просто по снежному полю ехала лошадь с дровнями, а в дровнях кто-то сидел…

На душе стало пусто. И особенно неприятно было, когда Норин принялся расхваливать Колькину композицию… И чего уж такого нашел?! Корма парохода, чугунная тумба для чалки, за ними — просторные волжские дали и уходящая пристань. На корме, со спины, двое мальчишек. Оба глядят на бурлящую воду, на убегающий берег с пристанью. Какая-то грусть в их позах…

Неужели это они, Сашка с Колькой, когда ехали пароходом в позапрошлом году в большой волжский город сдавать экзамены в техникум?..