Александр Зеленов: Призвание

Осилив по избитой булыжной дороге от дома, с тяжелой поклажей, пятнадцативерстный путь, Сашка с Колькой добрались до города, до вокзала, лишь к вечеру.

Колька был хром (ногу покалечил еще в детстве), последние версты тащился, как выползший из чернильницы таракан, и сколько Сашка его ни пугал, что опоздают на поезд, все равно он не мог быстрее.

Свалив тяжелую ношу прямо у дребезжащих входных дверей, потерянно огляделись.

Вокзал был набит народом, словно подсолнух семечками. В обалделом его многолюдье крутились заволжские бабы и мужики с мешками, с корзинками, дамочки городские культурные с легкими чемоданчиками, парни в майках с шнуровкой, девки в синих и белых тапочках-прорезинках. Все спешили, теснились, галдели, стоял невообразимый гвалт. Особенно плотно тигустились у кассы. Там из клубка человечьих тел время от времени выдирались поодиночке то мужик, то баба с победно зажатыми в потных ладонях билетами, красные, заморенные, и, на ходу оправляя сбитые в толчее платки и фуражки, спешно хватали вещи, бежали на выход, где за беспрерывно хлопавшими дверями стояли и ждали вагоны, готовно сипел паровоз — вот-вот закрутит колесами, двинется…

Оставив с вещами Кольку, Сашка метнулся к кассе. Побегал вокруг плотно сбитой толпы, тыкаясь бестолково в чужие зады и спины, да где там…

Вернулся, сердито глядя на Кольку: ведь говорил, говорил же! Но Колька и сам понимал…

Отправлялись они поступать в училище. Да не в какое-то там, а где на художников учат. По железной дороге ехали оба впервые. Ехать им надо было до областного города, там пересадка, ждать нового поезда и ехать до районного центра. В райцентре они слезают, поезд уходит, а им еще тридцать верст до того села…

Тридцать верст. И неизвестно, на чем добираться. Может, снова пешком. А послезавтра — экзамены…

Вот уж и касса закрылась, поезд ушел. Закрылся вскоре буфет, и враз в опустевшем зале стало просторно и тихо. Все, кому не досталось билетов, стали располагаться на ночь на деревянных широких лавках с высокими спинками. Кому не хватило, те прямо так, на полу, на мешках. Лениво жевали хлеб. Звенели посаженной на цепь кружкой у бака с водой.

Сашка тоскливо глянул на Кольку: что будем делать? Спросили дежурного милиционера, и тот неожиданно их успокоил, обрадовал. Поезд ушел не ихний, а ихний пойдет только утром, в четыре утра. И посоветовал им подняться с вещами в зал ожидания, что на втором этаже.

Ребята повеселели.

В зале было просторнее, чище. На побеленной известкой стене висела большая картина маслом, в тяжелой бронзовой раме, вся залитая красным закатным светом. Деревья не наши какие-то, вроде как итальянские. На вечереющем небе охваченные огнем облака. Вдали голубеет озеро. По освещенной низким закатным солнцем дороге устало бредет одинокая женщина. Солнце светит ей в спину, кладя перед ней на дороге ее длинную тень. Должно быть, с поля, крестьянка. Сейчас возвратится к семье, будет готовить ужин…

Бездомным щенком заскулило Сашкино сердце — так захотелось туда, в красный вечер, от этой вокзальной тоски и бездомности.

С Колькой договорились: спать будут попеременкам, чтобы не утащили вещи. (Мать провожала — наказывала: «Мотри там, рот-то не разевай…») До полуночи дежурит Колька, потом будит Сашку.

Уснул Сашка сразу же, сидя на лавке. Голову уронил на корзину, ногой прижал саквояж.

В полночь его разбудил Колька. Поднял чугунно гудевшую голову, оставляя на крышке корзины кусочек тягучей слюны. От неудобной позы все тело болезненно ныло, на щеке от плетеной корзины остался рубчатый след. В сон валило неодолимо, но он пересилил себя, закурил (с год, как начал открыто курить, при родителях). Напиваясь табачным дымком, стал таращить глаза на спящих.

Народу, пока он спал, в зал набилось немало, храпели и на вещах, и на лавках. Некоторые — с открытыми ртами и с бледными, словно у мертвых, лицами, совсем отключившись во сне.

Просидев с полчаса, вновь заклевал носом. Решил освежиться, выйти на улицу (чай, тут ничего не случится за это время). К тому же по малой нуждишке приспичило. Вышел, дрожливо ежась, под черное августовское небо…

Сиротливо горел в ночи одинокий фонарь у входа. Сеялся редкий, тоскливый дождик. Неподалеку чернели вязы пристанционного палисадника.