Александр Зеленов - Призвание

— Эй, суслики, дрыхнуть сюда приехали?! А ну кончай ночевать!

— Водой их, холодной водой из кружки! — советовали ему.

Все тело болезненно ныло, словно избитое. Боль распирала суставы, и так ломило в паху, что, глядя, как корячится Колька, Сашке стало смешно, хотя и у самого ноги едва ступали.

Долго будили каменно спавшего Славку. Наспех умылись внизу, пожевали домашнего всухомятку, холст, палитры, мешочки с кистями и красками в руки (этюдник был лишь у Славки) — и быстро в училище.

Утро вставало пасмурное, невыспавшееся. Сашка жадно вглядывался в село, какое оно. Красивая белая церковь посередине, с высокой и тонкой, как карандаш, колокольней. Ее в два ручья обтекает, полого спускаясь к заросшей елошником речке, шоссе из сиреневого булыжника. Шоссе с обеих сторон замыкает широкая улица. Ниже церкви — палатки, ларьки, магазины: базарная площадь. Дома в селе деревянные, с резными наличниками, но немало и каменных, в два этажа. Меж домами торчат кое-где журавли колодцев. Из труб лениво тянутся к серому небу утренние дымы. За избами — гумна, чернеют старой соломой сараи. Вот по булыжнику протарахтела телега. Из-под горы, от колодца, тяжело поднималась баба с полными ведрами…

Село как село, ничего необычного. Как-то даже не верилось, что о нем вот, об этом селе, знают там [1] По техническим причинам разрядка заменена болдом (Прим. верстальщика) , за границей.

Возле дверей училища, на затравевшем дворе, сбилась уже большая толпа с этюдниками, мешочками, чемоданчиками в руках, стывшая в выжидательном напряжении. (Сашка заметил в этой толпе трех девчонок.) Все ждали, когда откроются двери, присматривались друг к другу исподволь, стеснительно переглядывались. Робкие шепотки, разговоры — сколь человек на место, конкурс какой. Кто говорил, три человека, а кто — четыре и даже будто бы пять.

Кому из стоящих здесь повезет, кто окажется тем счастливчиком?..

Чуть в сторонке что-то смешное рассказывал парень с каштановым чубчиком, который сегодня их, Сашку с Колькой, будил. Среди всеобщего молчаливого напряжения он один был беспечен и весел, и это казалось странным и удивительным.

Но вот двери открылись, и все повалили внутрь здания.

Сутуловатый, с худым изможденным лицом человек, не выпускавший из синих железных губ прокуренной трубки (как оказалось, завуч), всех разделил на две группы. Первой велел размещаться в нижней аудитории, а вторую, пыхая трубкой, оставляя за тощей костлявой спиной волокна синего дыма и запах медового табака, повел по лестнице вверх, на второй этаж.

С заколотившимся сердцем Сашка ступил на крутую, ведущую наверх лестницу.

Натюрморт уже был установлен. Для каждого приготовлен мольберт.

Все, потолкавшись, несмело расселись и ждали.

Вскоре завуч привел невысокого толстого человека с выпирающим животом, с крупной, обритой наголо головой и немигающим взглядом круглых совиных глаз, с большим крючковатым носом, и подобострастно о чем-то с ним пошептавшись, вышел. Тот, оглядев всех присутствующих, суховатым и резким голосом стал объяснять задание, сказал, что на выполнение его дается четыре часа, и тоже ушел.

Группа осталась одна.

Сашка облюбовал себе место поближе к окошку (натюрморт с этой точки смотрелся как будто повыгоднее). Хоть с Колькой они не считали себя совсем уж зелеными новичками, но тут нападала какая-то робость. Справа от Сашки уселся высокий и черный парень, похожий на цыгана, с жгучими выпуклыми глазами, в вельветовой куртке с поясом, с накладными карманами, как у художника настоящего. Кисти, этюдник, палитра — все у него было сорта самого наивысшего. Все торопливо стали работать карандашами, а этот начал набрасывать контуры прямо кистью. Набрасывал смело, уверенно. Встретясь глазами с Сашкой, раздвинул в улыбке лиловые губы. Сашка похолодел: рот у него оказался набит нержавейкой, сверкал ослепительно. Всё у Сашки внутри сразу ослабло: поди потягайся с таким!..

Увидя, что произвел нужный эффект, цыган вновь захлопнул лиловые губы, потушил ослепительную улыбку и начал писать. Писал широко, мазисто, так и нашлепывал красками. Помажет, откинется корпусом — и голову эдак с прищуром к плечу, то на один, то на другой бок, словно гусак на солнце.

Впереди цыгана скупо марал красочками кусочек грунтованного картона смуглый красивый парень с продолговатым лицом, тоже мало похожий на русского. Он был в сером, в крупную клетку костюме, какие носили разве что иностранцы, и в маленькой феске, украшенной длинной, спадавшей на ухо кисточкой. Левее его трудился над белым листом еще один паренек с благостным постным ликом монашка и суздальскими глазами. Впрочем, весь он был благостный, постный, будто боговым маслом намазанный. Старательно срисовав карандашиком контуры, принялся раскрашивать их детскими красочками-ляпушками. Не было в нем даже и духа мастеровитости, срисовывает, как школьник.