Александр Зеленов - Призвание

Увидев глаза студента, оскал его рта, двинувшийся было навстречу директор остановился, словно наткнувшись на стенку, и плотно прижался спиной к изразцам выступавшей печки, вздрагивая подбородком, стараясь вобрать в себя свой обширный живот.

Окинув его ненавидящим взглядом, Средзинский протопал мимо и так хлобыстнул на прощание дверью, что с потолка еще долго летела побелка, легкими мотыльками порхая в грозовом, сгустившемся воздухе аудитории.

Стояла оцепенелая тишина. Лишь с улицы доносились крики дерущихся воробьев да веселые плачи гнездившихся на колокольне галок.

Какое-то время директор стоял, приклеившись спиной к печным изразцам. Потом подошел к столу, глянул поверх голов и разлепил плотно сжатые тонкие губы, не без труда обретая привычную самоуверенность.

— Староста!

— Здесь! — готовно вскочил Слипчук.

— Пойдемте со мной. Остальным — продолжать занятия.

Едва они скрылись за дверью, курс загудел. Каждому было известно, что таланты манкировализанятиями, как выражался Гапоненко, завуч, но не несли никаких наказаний. Стась же всего пропустил три урока — и вот тебе на…

Кроме того, откуда директор мог знать, что Средзинский лазал в Мишкину тумбочку, съел у Валеги кисель, залез в огород к Норину осенью? Кто мог донести, что он поругался с уборщицей в общежитии и обозвал Людмилу Гришук, флегматичную толстую однокурсницу, холмогорской коровой?

— Валега, твоя работа?

Мишка обиженно вытянул пухлые губы:

— Ну что вы, ребя!..

— А кто еще мог нафискалить?

— Ребя, да вы что… — Мишка трусливо засуетился. Затем, решительно цапнув отросшим ногтем передние зубы, заверил: — Во! Гад буду, не я…

— А кто же тогда?

— Пускай Людка скажет.

— Гришук, говори!

Гришук, рыхловатая, вялая, словно бы выпеченная из невсхожего теста, смотрела на всех из-под толстых очков потерянным близоруким взглядом, губы ее шевелились, произнося путаные слова: нет, она никому, ничего… Правда, она рассердилась тогда на Стася, но никому не нажаловалась.

Неужели Слипчук?

После того как Гошку назначили старостой курса и старостой комнаты в общежитии, он поселился в особом своем закутке, отделенном от общей тесовой перегородкой, не доходившей до потолка. Как только его однокашники заводили громкие споры и начинали шуметь, тотчас поверх переборки появлялись Гошкины пристальные глаза. Помаячив над переборкой, они, словно стеклышки перископа, вновь исчезали. Но этому как-то не придавали значения, хотя кое-кто из ребят и запускал в обладателя их башмаком или валенком.

Вскоре Гошка вернулся. Сел с таинственным видом, выпятив лиловатые крупные губы, и отрешенно уставился перед собой.

На него навалились всем курсом:

— Что там было?

— Выгонят Стася?

— О чем у вас был разговор?!

Гошка молчал.

— Да он сам нафискалил на Стася!

Гошка вскочил, будто шилом его укололи:

— Кто нафискалил… Я нафискалил?! Пошел-ка ты знаешь куда!..

— Говори: исключат или нет?

— Ве’оятно.

— Чего «ве’оятно»?

— Ско’ее всего, что да.

Все пораженно замолкли. Потом чей-то голос:

— Исключат — Стасик тут же тебя и подколет. Самого первого!..

— А что он, чикаться будет? — еще один голос. — У них, у блатных, знаешь как…

Гошка снова вскочил.

— Г’ебята! — он клятвенно приложил к груди, к гимнастерке руки. — Вот честное б’аго’одное с’ово… Если хотите — я чем угодно к’янусь!

Все повскакали из-за мольбертов, сгрудились возле Гошки, остались на месте лишь Долотов, Суржиков и Азарин.

Мольберт Средзинского с большущей дырой посередине так и валялся, никто не спешил его поднимать. Спор, разгораясь, грозил перейти в серьезный. Было жаль Средзинского, такого горячего, необузданного. У человека ни дома ни лома, куда он теперь… По старой дорожке покатится? «Завязал», а теперь «развязать» снова может, и сделает это запросто.

На большой перемене все бросились к канцелярии, где на двери уже красовался написанный рукой секретарши приказ.

Средзинского вновь все увидели на большой перемене. Стоял он внизу, у раздевалки, у выхода, в потертом своем, но все еще элегантном и отдающем былым шиком клифте, распахнутом ухарски. Шея замотана шелковым старым кашне, на голове, зацепившись за темную прядь, чудом держалась кепочка-шестиклинка. По-волчьи прижавшись к барьеру, Стась затравленно озирался на пробегавших мимо студентов, спешивших в столовку (на большой перемене многие забегали туда купить пайку белого хлеба с порцией сахарного песку). От него непривычно и остро разило сивухой. Средзинский был пьян.