Александр Зеленов - Призвание

Тут же послали за доктором. Доктор явился быстро. Послушав сердце, сказал: все кончено… Скончался Серов от приступа грудной жабы — от той же самой болезни и в том же самом возрасте, в котором скончались его отец-композитор, а также и дед его.

…Последние слова панихиды. Настежь открыли парадную дверь, резко пахнуло холодным воздухом с улицы. Среди присутствующих неслышное движение. Гроб поднимают на руки художники Остроухов, Виктор Васнецов, гравер Матэ, Константин Коровин. В коридоре, в богатой шубе, еще не успев раздеться и зажимая фарфоровую ветку сирени в бессильно повисшей, упавшей до пола руке, сидит и плачет один из близких друзей покойного, только успевший приехать из Петербурга.

На улице ждут колесницы — целых четыре, сплошь заваленные венками. Траурная процессия медленно направляется к Третьяковской галерее, где будет отслужена лития. После литии у Ильи Остроухова плохо с сердцем, на кладбище быть он не смог.

День был холодный, ненастный, временами туманило, начиналась метель.

Вот уж виднеется впереди, вдоль длинной Донской, плоский купол монастыря. Черной траурной стайкой за гробом — родные и близкие. Много художников. За ними — пестрая смесь незнакомых лиц. Минуют низкие каменные ворота монастыря. И вот уже желто и маслянисто блестят на белом снегу комья свежей, недавно вынутой глины…

Гроб опускают рядом. Прощание.

Много речей. От учеников Училища выступал незнакомый лобастый, мрачного вида парень с широким губастым ртом на хмуром лице, напоминавший голодного мартовского грача. (Как оказалось потом, Маяковский.) Много о нем, о покойнике, говорили. И те, кто знал его хорошо, и те, кто не знал или знал понаслышке. О значении Серова-художника, об отзывчивости его, о честности, необычайной правдивости, искренности и скромности. Но все не досказывали чего-то, чего-то самого главного…

Как добросовестно, вдумчиво относился Серов к работам учеников! Скуп он был на слова, с трепетом ждали они, бывало, каждого слова его, слова, которое никогда не обманывало, а сразу же все ставило на свои места. Суждения его всегда были острые, веские, а порой беспощадные. Но даже такие не отнимали у них желания работать. Напротив, давали им новый стимул, были для них откровением и поднимали их дух, заставляли сердца их гореть.

Каждому было жаль невоплощенных замыслов, которых уже никто не сможет теперь воплотить. Но это была скорее жалость ума, а не сердца. Сердце же говорило, что самое страшное и ужасное — в том, что ушел из этого мира такойчеловек и никогда уж теперь и никто не увидит его живого лица, не услышит его глуховатого голоса. Не будет на этом свете того человека, у которого ты так многому научился, в которого так беззаветно верил и так горячо любил.

Думалось: те, кто не знал Серова, имеют худшее представление о людях. Те же, кто знал его, с гордостью могут сказать: вот ведь какие бывают на свете люди!..

Последнее, что запомнил Андрей, это когда закрывали саваном маленькое лицо, на которое падала снежная морось, не тая, и стали прилаживать крышку гроба.

Невольно прорвались рыдания.

Плакал и он вместе со старшим братом горькими, рвущими душу слезами. Плакал вместе со многими…

Вот уж почти тридцать лет отделяли тот скорбный день от сегодняшнего, а Серов с его тремя правдами — правдой человеческой, правдой художественной и правдой искусства — до сих пор для него, для Андрея Норина, оставался неколебимым авторитетом и образцом Человека, Художника, Гражданина. В нем находил он опору в самые трудные дни.

Мерцалов сдержал свое обещание, похлопотал где надо, и старый художник был восстановлен в училище.

Восстановили его только к лету, к концу учебного года. Досекин уехал в Москву, распрощался, а с сентября Норин принял прежний досекинский курс.

На третьем году обучения их снова перевели в общежитие номер два, бывшее голоусовское. Опять та большая знакомая комната на втором этаже — двадцать железных коек, наставленных поперек, ведро с холодной водой, репродуктор на стенке…

С осени тридцать девятого года, как только был принят закон о всеобщей воинской обязанности, приток из училища в мастерские заметно уменьшился. Выпускники успевали побыть в мастерских всего лишь несколько месяцев, а потом призывались. Несколько старшекурсников были призваны в финскую, а на следующую осень стали брать уже и с их третьего курса, и со второго.