Александр Зеленов - Призвание

— Не надо, мне уже лучше.

— Ну мотри тогда сам, — вздохнула она, принимаясь вновь дотирать остатки чисто промытого пола. — А то я принесу… Как ведь рукой все сымет!

Техничка с ведром и тряпкой ушла. Он остался один.

В комнатах мертвая тишина, все давно на занятиях, только в соседней, за стенкой, тихо играло радио. В промытые окна лился чистый радостный свет, непривычно белый и ровный.

Неужто снег свежий выпал?!

В детстве, бывало, проснешься, вылезешь из-под одеяла, из теплой, нагретой телом постели, прошлепаешь босиком по чистому полу к окошку, глянешь — а там зима, Белая-белая. И все кругом белое — небо, дома, березы… Новый снег — он всегда какой-то особенный — радостный, легкий, пушистый. Хорошо бы сейчас поглядеть на него! Но вставать не хотелось, и он продолжал лежать, чувствуя в теле приятную теплую слабость.

Было в покойном этом лежании некое наслаждение. Пускай хоть несколько дней, но не надо теперь вскакивать по утрам и бежать на уроки, боясь опоздать, а можно всласть поболеть, поваляться на койке в непривычно пустом, обезлюдевшем общежитии и думать о чем угодно, хотя бы о той же Шуре, техничке, — как она там, внизу, с милиционером своим живет, эта здоровая, полнокровная женщина.

К полудню небо расчистилось, в окна плеснуло апрельское солнце, печатая жаркие пятна на вымытом чисто полу.

Сашка поднялся и, глянув на улицу, внутренне ахнул: так хорошо смотрелись отсюда сарайка напротив, со стогом сена, следы на свежем снегу и густые синие тени, старый дуплистый вяз, в сетке веток которого по ночам стряли льдистые звезды и путался лик луны. На сером кусте репейника возле сарая спелыми краснобокими яблоками повисла стайка прилетевших откуда-то снегирей.

Быстро достав этюдник, он набросал торопливо контуры на кусочке грунтованного картона и начал смешивать краски.

Работал, боясь упустить момент.

…Вот от проложенной тени тепло засветилась солома на крыше сарая, затем бревенчатая стена. Ожил стожок за сараем и дерево, от которых легли на снег густые синие тени, и сразу же ожил и загорелся под кистью ярким солнечным светом только что выпавший снег.

Этюд получался, он сам это чувствовал, видел. Еще не веря себе, отошел поглядеть издалька.

Нет, не ошибся!..

Краски были живые, переливались, играли. И даже следы на снегу, оттененные легкою синевой по краям, были как настоящие.

Он закончил этюд до прихода ребят, долго им любовался. Спрячет — и тут же вытащит снова…

Вот и он наконец-то добился, чего так хотел, к чему все время стремился и что не давалось прежде. Как все это вышло, он сам еще толком не понимал, но, не в силах унять ликовавшее сердце, продолжал любоваться этюдом.

Апрель уже двигался к середине. Начали таять снега, побежали ручьи. Таличка вышла из берегов и разлилась неохватно по луговой низине у дальнего леса. По утрам, прихваченная морозом, застывала она на плёсах в сонной полуде. В полдень в разливах ее дробилось радостно солнце, прыгали друг через друга на стремени сотни солнечных зайчиков. Вечерами закатное солнце зависало над горизонтом в оранжево-золотистой мари, задерживалось с каждым днем все надольше, будто хотело окинуть своим утомленным дневными трудами оком, сколько им сделано за день с весенней этой землей, перед тем как уйти на ночлег. Отражая румяный закат, оранжево-золотистой слюдой ртутно блестели наледи.

Но вот навалились южные ветры и началось бурное таяние. Из-под снегов запарила, начала обнажаться земля. Прилетели скворцы. Первой весенней трелью обжег сердце жаворонок. Все сильнее тянули к себе лиловые перелески, парующие поля, обсыхающие под солнцем стога и сараи, но выходить было не в чем, башмаки окончательно развалились, Сашка едва добирался в них по утрам до училища, а в общежитие приносил после занятий полные жидкой грязи. Мать так и не выслала обещанные резиновые сапоги.

Он уж совсем оправился от болезни и, боясь упустить натуру, после уроков, запасшись парой сухих портянок, вешал через плечо этюдник и башмаки и босиком, вприскочку пускался по лужам, наполненным снеговой пахучей водой, и по краюхам снега до ближнего леса. Выбирал местечко посуше и, прежде чем начинать этюд, растирал заколевшие ледяные ступни. Затем, обернув их сухими портянками, совал в башмаки и принимался улавливать на картон капризную, переменчивую натуру…

Все хотелось ему повторить свой недавний успех, но удача опять от него отвернулась. Уже затемно возвращался домой и с отвращением бросал за тумбочку очередную картонку…