Александр Зеленов - Призвание

Эти вылазки на природу не прошли ему даром. Грудь опять завалило, горло распухло, словно набитое ватой, дышалось с трудом. Вызванный в общежитие фельдшер определил воспаление легких. Сердобольная Шура усиленно пользовала его тертой редькой, каленой солью в тряпице, прикладывая и то и другое к грудям, и, пытаясь сбить жар, часто меняла на лбу уксусные примочки.

Как раз в эти самые дни и пришла наконец-то из дома давно ожидаемая посылка. В ней оказался продолговатый пакетик из мешковины с домашними колобками и сухарями и долгожданные сапоги.

Отправив супругу лечиться на юг, старый Норин все эти дни оставался один.

С утра, сипло и трудно дыша, затаскивал в избу охапку березовых дров, вытапливал печку. Позавтракав, брался за кисти, радуясь тишине, одиночеству.

Супруга его, Калерия Евдокимовна, по приезде в село играла какое-то время в любительском драмкружке, сама пыталась ставить спектакли, руководила хором, искала себя, но потом, заявив, что ей надоело возиться с бездарными этими Маньками, Ваньками, Таньками, села дома и захандрила, вспоминая столичную жизнь.

Занялась было обустройством квартиры, хотела обставить ее как у подруги в Москве, но он запретил ей трогать дедовы сундуки и лавки, старые половики и иконы, позволил лишь заменить занавески на окнах. Возмущенная этим, она укатила в столицу, бросив с порога, что больше ноги ее здесь не будет. Через неделю вернулась притихшая, но не роняя достоинства и давая почувствовать, что и там не нашла должного понимания.

Долго не мог он привыкнуть к ее курению, к губной помаде, которой испачканы были окурки, ею везде оставляемые, к развязной манере сидеть с папироской в зубах, сплетаясь ногами и высоко открывая худые колени. Она не хотела иметь детей, заботилась о фигуре, и это его огорчало. В последние годы жена помешалась на чистоте и за короткое время сумела отвадить от дома многих его друзей и знакомых. Особенно невзлюбила студентов («Натащат грязищи!») и вскоре добилась того, что теперь уже редко кто рисковал навестить старого Норина. А прежде студенты частенько его навещали, хотя, как ему говорили, Гапоненко и пытался им запрещать.

Сам новый директор дружбы ни с кем не водил, держался подальше от всяких теплых компаний, хотя постоянно и неустанно сколачивал возле себя актив, упорно выискивал единомышленников.

Он вечно был занят, всегда куда-то спешил, но никто никогда не видел, чтобы сам он писал, рисовал, ходил на этюды. Работы свои он никогда никому не показывал. Да и имел ли он их? Если случалось ему подменить кого-то из педагогов, все обучение его сводилось к тому, что, забежав во время урока, между другими своими делами, в аудиторию, наскоро обегал глазами работы учеников, на ходу подавая советы срезать нос, поднять бровь, посмотреть на уши, убавить рот, вновь исчезал, пыхая трубкой, оставляя за тощей сутулой спиной волокна синего дыма и запах медового табака.

На педсоветах он постоянно напоминал о требованиях момента, призывал педагогов шагать в ногу со временем, призывал к неустанной бдительности, к тому, чтобы каждый из них глубоко проникся здоровым недоверием к окружающим, вовремя смог разглядеть козни коварных врагов.

Оставшись вдруг не у дел, старый художник всю осень ходил на этюды. Природа лечила, но, как ни старался избыть он в себе горькое чувство обиды, подавить его до конца так и не мог.

Еще осенью, перед тем как уехать в Москву, к нему заходил Мерцалов, настаивал: самоуправство нельзя оставлять безнаказанным, надо протестовать. Пусть только Норин напишет, а все остальное он возьмет на себя.

Старый художник сказал, что сроду не писывал жалоб. Мерцалов не отступался. Он даже сам за него напишет, пусть будет только его согласие! Гапоненку надо как можно скорее поставить на место, иначе он тут наломает дров…

Вступила супруга Калерия Евдокимовна, обожавшая искусствоведа, считавшая его единственным интеллигентным человеком в этой провинциальной дыре. Она заявила мужу, что если бумагу он ту не напишет, то сделает это она сама.

При этих словах ее он вдруг поднялся и грохнул палкою об пол. Зная его характер, супруга не стала спорить, тут же смертельно обиделась и, оскорбленно вытянув в нитку тонкие блеклые губы, хлопнула дверью, ушла.

Извинясь за такой непредвиденный инцидент, Норин вдруг потерял всю охоту к беседе, насупился и замолчал.

Мерцалов ушел, так и не получив от него ответа, тем не менее заявил, что он все равно не оставит самоуправство Гапоненки безнаказанным.