Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Дай-ка мне бутылку из раковины, – сказал он.

– Которая из «Германии»?

– Да. Разопьем, пока не рванула. И положи туда вторую, биндинговскую. Кто знает, когда случится очередной налет. Эти бутылки, насыщенные углекислотой, взрываются уже от атмосферного давления. В доме они опасны не меньше, чем ручные гранаты. Бокалы для шампанского у нас есть?

– Стаканы для воды.

– Подойдут, в самый раз. В Париже мы так и пили.

– Ты был в Париже?

– Был. В начале войны.

Элизабет принесла стаканы и присела рядом с ним. Он осторожно откупорил бутылку. Искристое вино хлынуло в стаканы, вспенилось.

– Ты долго был в Париже?

– Несколько недель.

– Они там очень вас ненавидели?

– Не знаю. Вероятно. Я мало что заметил. Да мы и не хотели замечать. Мы тогда еще верили почти во все, что нам вдалбливали. И хотели быстренько закончить войну, сидеть на солнце возле кафе и пить вино, которого раньше не пробовали. Мы были очень молоды.

– Молоды… ты говоришь так, будто это было много-много лет назад.

– Так оно и кажется.

– Сейчас ты уже не молод?

– Молод. Но по-другому.

Элизабет подняла стакан к лучу карбидного света, который трепетал за окном. Легонько встряхнула стакан, наблюдая, как пенится вино. Гребер смотрел на ее плечи, на волну волос, на спину с ложбинкой позвоночника и длинными мягкими тенями и думал: ей незачем размышлять о новом начале. Когда она без одежды, у нее нет ничего общего ни с этой комнатой, ни с профессией, ни с госпожой Лизер. Она сродни трепетному свету за окном и тревожной ночи, слепому волнению крови и странной отчужденности после, хриплым окликам и голосам снаружи, жизни и, пожалуй, погибшим, которых откапывали, но не случайности, пустоте и бессмысленной потерянности. Уже нет! Казалось, она сбросила маскарадный костюм, чтобы без раздумий следовать законам, о которых еще вчера знать не знала.

– Жаль, меня не было с тобой в Париже, – сказала она.

– А я бы хотел, чтоб не было войны и мы могли поехать туда прямо сейчас.

– Они бы нас впустили?

– Вероятно. Мы ведь ничего в Париже не разрушили.

– Но во Франции?

– Не так много, как в других странах. Все прошло быстро.

– Вероятно, вы разрушили достаточно, чтобы они еще много лет нас ненавидели.

– Да, вероятно. Многое забываешь, когда война длится долго. Вероятно, они нас ненавидят.

– Я бы хотела поехать с тобой в страну, где ничего не разрушено.

– Мало осталось таких стран, которые не разрушены, – сказал Гребер. – Там еще есть выпить?

– Да, достаточно. А еще ты где был?

– В Африке.

– В Африке тоже? Ты много повидал.

– Да. Но не так, как мечтал раньше.

Элизабет подняла с полу бутылку, наполнила стаканы. Гребер наблюдал за нею. Все казалось чуточку нереальным, и не только потому, что они выпили. Слова витали в сумраке, порхали туда-сюда и не имели значения, а для того, что имело значение, слов не было – о нем не поговоришь. Оно походило на безымянную реку, что вздувается и опадает, а слова – всего лишь паруса, которые куда-то по ней уплывали.

– А еще где-нибудь был? – спросила Элизабет.

Паруса, думал Гребер. Где он видел паруса, на реках?

– В Голландии, – ответил он. – В самом начале. Там лодки скользили по каналам, таким плоским и низким, что лодки, казалось, плыли по суше. Беззвучные, с большими парусами, и так странно было видеть их в сумерках, когда они скользили сквозь ландшафт, точно огромные белые, синие и красные мотыльки.

– Голландия, – сказала Элизабет. – Может, после войны нам удастся туда съездить. Мы бы пили какао, ели белый хлеб и всякие голландские сыры, а вечером смотрели на лодки.

Гребер взглянул на нее. Еда, подумал он. В войну представления о счастье всегда связаны с едой.

– Или нам и туда уже не съездить? – спросила она.

– Пожалуй что так. Мы напали на Голландию и без предупреждения разрушили Роттердам. Я видел развалины. Почти ни один дом не уцелел. Тридцать тысяч погибших. Боюсь, нас и туда не пустят, Элизабет.

Она помолчала. Потом вдруг схватила свой стакан и швырнула на пол.

– Никуда нам больше нельзя! – крикнула она. – Что мы тут размечтались? Никуда нельзя! Мы в плену, в изоляции, мы прокляты!

Гребер приподнялся на кровати. В бледном трепетном свете с улицы ее глаза блестели, как прозрачное серое стекло. Он перегнулся через нее, посмотрел на пол. Там поблескивали осколки, темные с белыми кромками.

– Надо зажечь свет и собрать их, – сказал он. – Иначе мы оба порежем ноги. Подожди, сперва я закрою окна.