Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Так-то лучше, – сказал он. – А теперь зовите полицию, если хотите! Только ведь не хотите, а?

Тот, что явился с киркой, медленно встал. Из носа капала кровь.

– Лучше не пытайся, – сказал Гребер. – Меня в армии научили ближнему бою. А теперь скажите-ка мне, что вы здесь делаете.

Женщина выступила вперед.

– Живем мы здесь. Это разве преступление?

– Нет. А я пришел сюда, потому что здесь жили мои родители. Может, это преступление?

– Правда, что ли? – спросил инвалид.

– А ты как думаешь? Что здесь воровать-то?

– Для того, кто ничего не имеет, достаточно, – сказала женщина.

– Не для меня. Я в отпуску и скоро опять поеду на фронт. Вы видели записку возле двери? Ту, где написано, что человек ищет родителей? Так это я.

– Ты? – переспросил инвалид.

– Да, я.

– Это другое дело. Понимаешь, дружище, доверять-то особо никому нельзя. Нас разбомбило, вот мы и устроились тут. Где-то ведь надо устраиваться.

– Вы все это сами расчистили?

– Отчасти. Нам помогли.

– Кто?

– Знакомые, у которых есть инструмент.

– Нашли погибших?

– Нет.

– Точно нет?

– Точно. Мы никого не нашли. Может, раньше были какие, но мы никого не нашли.

– Собственно, только это я и хотел узнать, – сказал Гребер.

– Для этого незачем разбивать другим людям лицо, – сказала женщина.

– Это ваш муж?

– Не ваше дело. Он не мой муж. Он мой брат. У него кровь течет.

– Только из носа.

– Изо рта тоже.

Гребер поднял кирку.

– А это? Зачем он ею махал?

– Он бы на вас не напал.

– Милая, – сказал Гребер, – я давно усвоил, что не стоит ждать, пока на тебя нападут.

Он с размаху забросил кирку в развалины. Все проводили ее взглядом. Ребенок хотел было броситься следом. Мать удержала его. Гребер огляделся. Теперь он заметил и ванну. Она стояла возле сарая. Лестницу, наверно, пустили на дрова. Кучей лежали открытые консервные банки, плечики для одежды, помятые кастрюльки, лоскутья тканей, ящики и мебель. Семья вселилась, построила себе сарай и, видимо, теперь считала все, что удавалось выудить из развалин, манной небесной. Что тут возразишь? Жизнь продолжалась. Ребенок выглядел здоровым. Смерть преодолена. Руины вновь стали прибежищами. Возразить тут нечего.

– Вы работали чертовски быстро.

– Приходится работать быстро, – ответил инвалид. – Когда нет крыши над головой.

Гребер собрался уходить.

– Кошку вы здесь не находили? – спросил он. – Маленькую такую, черно-белую?

– Это наша Роза, – сказал ребенок.

– Нет, – хмуро ответила женщина. – Кошку мы не находили.

Гребер выбрался на улицу. Вероятно, в сарае живет еще несколько человек, иначе бы за такое короткое время они столько не сделали. Хотя, возможно, им помогали расчистщики. Чтобы разбирать завалы, по ночам теперь довольно часто присылали в город узников концлагерей.

Он зашагал обратно. С непонятно откуда взявшимся ощущением, что вдруг стал беднее.

Гребер забрел на совершенно неразрушенную улицу. Даже большие витрины магазинов были целехоньки. Он бездумно шел куда глаза глядят. И неожиданно вздрогнул. Увидел кого-то идущего навстречу и лишь секундой позже сообразил, что это он сам, его отражение в наклонном боковом зеркале магазина одежды. Странно – словно увидел двойника и был уже не самим собой, а только воспоминанием, которое может стереться, если он сделает еще шаг.

Он остановился, не сводя глаз с блеклого образа в матовом, желтоватом зеркале. Увидел свои глазницы и тени под ними, заслоняющие глаза, будто их у него вовсе нет. Холодный, чуждый страх неожиданно завладел им. Не паника и не бунт, не резкий поспешный вопль бытия о бегстве, и защите, и бдительности – нет, тихая, тягучая, холодная, почти безличная боязнь, боязнь, не позволявшая нападать, потому что была незрима и неизбывна и шла как бы из пустоты, в которой где-то установлены исполинские насосы, беззвучно высасывавшие кровь из его жил и жизнь из его костей. Он еще видел свое отражение в зеркале, но ему казалось, оно вот-вот станет нечетким, волнистым, словно края поневоле расплывутся и растают, поглощенные безмолвными насосами, утянутые из ограниченного пространства, из случайной формы, так недолго называвшейся Эрнстом Гребером, назад в безграничность, которая была не просто смертью, а много-много бульшим – истреблением, распадом, кончиной «я», вихрем бессмысленных атомов, Ничто.

Некоторое время Гребер не двигался с места. Что останется? – думал он, испуганный до глубины души. Что останется, если его больше не будет? Ничего, кроме преходящих воспоминаний в памяти немногих людей, родителей, если они еще живы, нескольких товарищей, быть может, еще Элизабет, – и надолго ли? Он смотрел в зеркало. И ему чудилось, будто он уже стал легким, как клочок бумаги, тонким, прозрачным, так что любое дуновение может унести его прочь, высосанным насосами, всего лишь пустой оболочкой. Что останется? И за что ему зацепиться, где бросить якорь, где найти опору, где оставить что-нибудь такое, что удержит его, не даст ветру окончательно унести его прочь?