Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

Не одна неделя, подумал Гребер. Как легко она это сказала. Где я тогда буду?

– У солдат иначе, – пояснил он. – Бракосочетания фронтовиков оформляют быстрее. За несколько дней. Мне в казарме сказали.

– Там ты до этого и додумался?

– Нет. Только сегодня утром. Но в казарме часто об этом говорят. Многие солдаты в отпуске женятся. Почему бы и нет? Когда фронтовик женится, его жена имеет право на ежемесячную ренту, две сотни марок, по-моему. С какой стати дарить их государству? Раз уж рискуешь головой, почему бы не взять хотя бы то, на что имеешь право? Тебе деньги пригодятся, а иначе их приберет государство. Разве не так?

– С такой точки зрения – конечно.

– Вот и я говорю, – с облегчением сказал Гребер. – Кроме того, есть еще и ссуда для новобрачных, если не ошибаюсь, тысяча марок. Может, тебе не понадобится больше ходить на шинельную фабрику, когда мы поженимся.

– Понадобится. Это из другой оперы. Что бы я стала делать целыми днями? Одна.

– Ну да.

На мгновение Гребер ощутил огромную беспомощность. Что же они с нами делают, подумал он. Мы молоды, нам бы надо быть счастливыми и оставаться вместе. Какое нам дело до войн родителей?

– Скоро мы будем одни, – сказал он. – Но если поженимся, будем менее одиноки.

Элизабет покачала головой.

– Ты не хочешь? – спросил он.

– Мы бы не были менее одиноки, – сказала она. – Наоборот.

Гребер вдруг снова услышал голос певицы из дома напротив. Теперь она пела не гаммы, а октавы. Они звучали словно крики, и отвечало им только эхо.

– Но ведь это не бесповоротно, если я правильно тебя понял, – сказал он. – При желании мы всегда можем развестись.

– Тогда зачем жениться?

– А с какой стати что-то дарить государству?

Элизабет встала.

– Вчера ты был другим.

– Как это другим?

Она бегло улыбнулась.

– Давай не будем говорить об этом. Мы вместе, и все, достаточно.

– Ты не хочешь?

– Нет.

Он посмотрел на нее. Что-то в ней закрылось и отдалилось от него.

– Черт. Я ведь хотел как лучше.

Элизабет снова улыбнулась:

– Иной раз все дело именно в этом. Не стоит слишком уж хотеть как лучше. У нас есть еще выпивка?

– Сливовица.

– Которая из Польши?

– Да.

– А чего-нибудь нетрофейного нет?

– Должна быть бутылка тминного шнапса. Немецкая.

– Тогда давай ее мне.

Гребер пошел на кухню за бутылкой. Он злился на себя. Секунду-другую стоял возле мисок и подарков Биндинга в полутемном помещении, пропахшем едой, и чувствовал себя пустым и выжженным. Потом вернулся в комнату.

Элизабет стояла, прислонясь к окну.

– Какое все серое, – сказала она. – Будет дождь. Жалко!

– Почему жалко?

– Наше первое воскресенье. Мы могли бы куда-нибудь пойти. За городом весна.

– Тебе хочется уйти отсюда?

– Да нет. Мне достаточно, что Лизер нет дома. Но для тебя прогулка за город была бы некоторым разнообразием.

– Да ладно. Я долго обретался на природе и до поры до времени в ней не нуждаюсь. Мои мечты о природе – неразрушенная, теплая комната с невредимой мебелью. Как здесь. Ничего лучше я и представить себе не могу, и мне это нисколько не надоедает. А вот ты, наверно, сыта по горло. Можно в кино сходить, если хочешь.

Элизабет покачала головой.

– Давай тогда останемся здесь, никуда не пойдем. Если уйдем, день развалится на куски и пройдет скорее, чем если мы останемся здесь. Так он будет длиннее.

Гребер шагнул к Элизабет, обнял ее. Ощутил шершавое фроте купального халата. И вдруг заметил, что глаза девушки полны слез.

– Я наговорил чепухи? – спросил он. – Только что?

– Нет.

– Все-таки я наверняка что-то натворил. Иначе почему ты плачешь?

Он крепко обнимал ее. Поверх ее плеч смотрел на улицу. Волосатый мужчина в подтяжках исчез. Ребятишки играли в войну в траншее, прокопанной к подвалу разрушенного дома.

– Не будем грустить, – сказал он.

Певица из дома напротив опять запела. На сей раз песню Грига.

– «Люблю тебя! Люблю тебя!» – вопила она дрожащим пронзительным голосом. – «Люблю тебя и буду вечно твой! Люблю тебя!» [5] Перевод С. Гинзберг.

– Да, грустить не будем, – кивнула Элизабет.

После полудня начался дождь. Стемнело рано, тучи все плотнее заволакивали небо. Они лежали на кровати, без света, окно было открыто, дождь падал косыми, бледными струями, словно реющая жидкая стена.

Гребер слушал монотонный шум. Думая о том, что в России теперь распутица и все тонет в непролазной грязи. Когда он вернется на фронт, по-прежнему будет грязища.